Ма-Муувем не спешил начинать торг, называть цену. Он потребовал вначале рассчитаться за выпитый спирт. Пармщиков обидело недоверие к ним. Хмель кружил им головы, но они принялись перетаскивать на носилках в лодку хантыйского старшины ящики с рыбой. Возможно, они уже чувствовали себя одураченными, но отступить было невозможно: вдруг Ма-Муувем рассердится и увезет назад соблазнительные продукты…
Старшина не поленился, осмотрел и обнюхал рыбу, вываленную из пяти ящиков в его лодку.
- Ям, ям. Вот теперь будем торговаться…
- Ой, беда! Опять, поди, разоришь! - забеспокоились женщины, теснясь возле лодки и не сводя глаз с продуктов.
- Нельзя дешево. Никак нельзя. - Ма-Муувем говорил деловито, строго, будто и не пил, не плясал. - Но рыбы не надо! Денег не надо! Сегодня деньги одни, завтра деньги другие. Зря пропадут.
- Да у нас и деньги-то не водятся. Кроме рыбы-варки, ничего нет. Убоги во всем, - не очень умело вел торг Гриш.
- Охотиться-то будете зимой? - хитро сощурился Ма-Муувем.
- Будем, будем. - Гажа-Эль все внимание сосредоточил на бутылках, торчавших из берестяного лукошка. - Заберем все! Верно, мужики?
Недоброе, почудилось зырянам в намеке старшины. Пьяны были, а удержались, не выразили согласия с Гажа-Элем. "Опутывает, чай, как Ермилку? - переглянулись Мишка с Сенькой и, не сговариваясь, повернули головы к Гришу, как бы говоря: - Коли что, так на себя и Эля полагайся…"
Странная ухмылочка блуждала по лицу Гриша. Не будь он под хмельком, пожалуй, призадумался бы над словами старшины, а сейчас лишь внутренне подсмеивался над ним.
"Хитростный какой. Хочет поймать нас, как рыбешек! Самому бы не оказаться в дураках. Не то время! Сельсовет, чай, не даст обмошеннить нас. Заберем, пожалуй, в долг, а там поглядим. Нужда-беда вон какая…"
Он подмигнул товарищам: не бойтесь!
- Так как же, мужики? Забираем добро под пушнину? - напирал Гажа-Эль.
- Беспременно! - как о давно решенном припечатал Гриш. - Договоримся за пори-пированием, мать родная!
С согласия Ма-Муувема зыряне перетащили соль и муку в сарай, подсыревший табак разложили сушить, водку поставили на праздничную скатерть-самобранку - гулять так гулять! А остальное отдали бабам на дележку.
- Счастье-то какое! Даже чай-сахар ради Илькиных именин! - ликовала Елення.
Радовались и подруги, давно уже тосковали они по настоящему чаю. Но продукты словно жгли им руки; деля их, женщины сокрушались:
- Как рассчитаемся-то, мужики? В долги ведь непросветные залезаете спьяну-то…
- Ничего, женки! Тайга богата, мы пронырливы. Расплатимся, - успокаивал их Гриш.
Ма-Муувем с довольным видом вторил ему:
- Расплатятся, расплатятся! Надежные мужики! В долг даю, знаю - хорошие охотники. - А про себя он еще раньше решил: "Не смогут уплатить пушниной, отберу вон того быка, который возле сарая ходит. Никуда от меня не денутся. Не на своей земле промышляют. И юрты не ихние…"
Снова запировали.
Ермилка привез отца и жену с детьми. Они тоже присоединились к трапезе, выложив на стол и свое скромное угощение - сушеную рыбу.
После новой чарки Ма-Муувем повел торг. Он вытащил из кармана заранее приготовленную палочку - "долговую книжку" зырян. За все оптом он запросил тридцать связок беличьих шкурок - по десяти штук в каждой связке.
Наглость старшины отрезвила зырян. Мишка Караванщик протяжно свистнул. Женщины в отчаянии заметались: и отдавать продукты не хотелось, и брать было нельзя.
"Если принять без торга назначенную цену, - прикидывал Варов-Гриш, - Ма-Муувем заподозрит неладное…" И назвал:
- Двадцать связок!
- Пятнадцать связок, и то уйма! - удивился нерасчетливости товарища Гажа-Эль. - Добывать-то ноне нечем, да и будет ли еще белка…
- Будет. Ноне шишек много, - уверенно заявил Ма-Муувем.
Он принял цену Варов-Гриша. Добавил, что шкурку дорогого зверя - чернобурки или песца - примет за несколько связок беличьих.
- Быстро рассчитаетесь!
- Оно так, да зверь-то еще в тайге ходит-бродит, - поосторожничал Гриш.
За торгом с неослабным вниманием наблюдал Ермилка. Он не выказывал своих чувств, внешне оставался спокойным, ко всему безучастным, но про себя сокрушался: вот и зыряне попадают в сети старшины. Ермилке уж и подавно терпеть. Наверно, Гриш пьяный сильно. Большой долг!.. Никогда не кончат платить. Ермилка знает… Но молчать должен. Худо будет - старшина разгневается. Помирай тогда…
Ма-Муувем быстро сделал ножом на широкой гладкой палочке двадцать зарубок, потом привычно расщепил ее надвое. На одной половине ниже зарубок вырезал свой "ёш-пас" - родовой старшинский знак - в виде оленьих рогов. Эту половину передал Гришу. На второй дольке попросил его поставить свой "ёш-пас". Варов-Гриш концом ножа выцарапал на палочке первые буквы своего имени и фамилии. И старшина спрятал долговую палочку в карман своих залосненных штанов.
- Палочка надежнее бумажки, - сказал он удовлетворенно. - Палочка не вымокнет, не испортится. Долго терпит.
Гриш повертел свою палочку, размышляя, на кой ляд она, но, подражая старшине, сунул ее себе в карман.
3
Марья, жена Ермилки, и старая Пекла старательно заслоняли свои лица от сородичей мужчин краями платков, но, опьянев, позабыли об этом строгом правиле, а под конец и вовсе сняли платки. Потерял степенность, сделался безмерно шумным Ма-Муувем. У всех на глазах он обнимал Марью, лобызался с нею. А Пекла, не стесняясь, миловалась с Макар-ики. Сам Ермилка то ли не замечал ничего, то ли делал вид, будто равнодушен к ухаживаниям старшины за его женой. Он раскачивался из стороны в сторону и протяжно пел какую-то бессловесную песню.
Гриш снова взялся за тальянку. И зыряне под его нестройную игру заголосили кто зырянскую песню, кто русскую.
- Ух, веселая выпиваловка-едаловка! - выкрикнула довольная Гаддя-Парасся. Как и другие женщины, она ради праздника приоделась. Вино разрумянило ее, от хорошего настроения морщинки на лице разгладились. Куда только девалась ее обычная озлобленность. Время от времени Парасся чему-то лукаво улыбалась, может быть, мыслям, бродившим в захмелевшей голове. А может, ее смешили жаркие взгляды синих Мишкиных глаз. Взгляды эти ловила она на себе. Они приятно волновали ее, не на Сандру пялит Караванщик глаза!
Мишка в самом деле не спускал глаз с Парасси, дивился: "А ведь ничего бабенка. Телесами обросла. Вот тебе и шкилета болезная!" Приятную перемену в Парассе он отметил еще раньше и время от времени ловил себя на мыслях о ней.
"Конечно, Парасся не так уж молода, и зоб ее не красит, - думал Мишка сейчас. - Зато баба, видать, не из холодных к мужику - вон сколько детей нарожала. А Сандра и не хворая, да не больно охоча до мужниной ласки, по сию пору почему-то порожняя. Нет, не по Мишке угадала жена. А может, Сандра и не любит его? С Романом раньше крутила. В Вотся-Горте бельишко ему стирала. Окромя их двоих, никого тогда на берегу не было".
От этих мыслей Мишке сделалось обидно.
Было уже под вечер. В небе, как случается в такой день, стали собираться белопенные вихрастые облака, предвещая грозу. Ханты поспешили покинуть празднество, отказавшись допивать оставшиеся полбутылки. Их не стали удерживать.
Жара и вино разморили людей. Но расходиться никому не хотелось. Гажа-Эль плеснул себе в чашку остатки спирта, выпил и, уставясь помутневшими глазами на свои могучие руки, вяло лежавшие на коленях, уныло запел по-зырянски:
Ох ты, солнышко мое, -
Молодое ты житье!
Молодое ты житье,
Эх, веселое бытье!..
- А ну, горлань понятливей! Я эту песню не слыхивал, - потребовал Мишка.
Рослый, широкий, будто разбухший от выпитого, Гажа-Эль закачался и запел громче:
Я к пятнадцати годам
Уж работал тут и там,
А двадцатый год минул -
Я в семье уж утонул…
Мишка вставил тут со смешком:
- Ну, на это ты способен. Вон какой бык!
- Пык, пык, - с трудом пошевелил губами Сенька. Он давно клевал носом и, совсем окосев, свалился на бок.
Мишка похлопал его по остренькому плечу:
- Ты тоже пык, только маленький. Спи! Баю-бай!
Гажа-Эль, ничего не видя и никого не слушая, продолжал изливать свою печаль в песне, которую, похоже, тут же и складывал:
Я в семье-то утонул -
Туже пояс затянул.
Стал трудиться день-деньской -
Лес валил в тайге глухой.
На замерзшем хлебе жил,
Вечно рваный я ходил,
Спал под елкой на снегу,
А все время был в долгу…
Голос Гажа-Эля задрожал, вот-вот сорвется, перейдет в рыдание. Мишка перестал над ним подтрунивать.
Всю-то жизнь я как во сне,
Будто лодка на волне:
Закружил водоворот,
И верчусь я круглый год…
Нету крыльев, чтоб взлететь,
Нет и сил, чтоб усидеть.
Так зачем же я томлюсь?
В лес пойду и удавлюсь!..
Тут Гажа-Эль поднял мокрое лицо, вскинул вверх правую руку, левую приложил к сердцу и с горькой усмешкой пропел концовку:
Эх ты, счастье ты мое, -
Солнцеликое житье!
Солнцеликое житье, да,
Эх, блаженное бытье!
- Толковая песня. - Мишка казался менее всех пьяным. - Только соленой водой-то умываться не след. Бабье это дело!
Гажа-Эль тяжело поднялся на ноги, смахнул рукой слезы и, пошатываясь, ударил в грудь кулаком:
- Про мою житуху эта песня! Я всю жизнь мытарствую. Силищи во мне уйма, а пользы нет. Опять в долг залез заодно с вами. Вся душа у меня в синяках, як-куня-мак-куня!
- М-да-а, солнцеликое житье! Хуже не надо, - пригорюнился и Гриш.