- Где же твоя неотложка? - спросила ты, с жадностью глотая чай с молоком.
- Сейчас придет. Налить еще?
- Нет.
- У тебя совсем исчезнет молоко. Чем будешь кормить Машу?
- Дай ее мне. И принеси еще чайку. Не прозевай машину.
Ты выпила вторую чашку и снова предложила Машеньке грудь. Я схватил пальто и побежал встречать неотложку. На улице было темно, морозно. Неотложки не было. Я добежал до угла дома - почта еще работала - и отправил срочную телеграмму твоей матери. Девушка-телеграфистка сказала, что минут через сорок доставят. Потом я побежал обратно к своему подъезду - неотложки все не было, и, так как по времени ей давно полагалось быть, я зашел в телефонную будку и позвонил. "Сейчас будет. Ждите", - ответили мне.
Поднимаясь по лестнице, я услышал крик Машеньки. Я вынул сигарету, прикурил, несколько раз глубоко затянулся. Я не знал, что еще делать. Пока, видимо, надо было просто ждать. Терпеть и ждать. Я затоптал окурок и вошел в квартиру.
- Где ты, бессовестный, пропадаешь? - вялым, капризным голосом сказала ты.
- Я послал матери телеграмму.
- А где неотложка?
- Сказали, сейчас будет. Я еще раз звонил. Молоко у тебя не появилось?
- Возьми ее, - сказала ты. - Какое может быть молоко при такой температуре! Господи, скорее бы приехала мама!
Я взял на руки Машеньку. У нее было красное, вспотевшее и мокрое от слез личико. Она была голодна и, кроме того, обмочилась.
- Может, дать ей коровьего молока? - сказал я.
- Ты что, погубить ребенка хочешь?
- В четыре с половиной месяца, по-моему, можно…
- Замолчи. Скорее бы мама приехала. Где же твоя неотложка?
Сменив Машеньке пеленку, я ушел с ней на кухню, убаюкивая ее, и только-только стала она утихать, резко прозвенел звонок у двери. Это была неотложка.
Высокая женщина с широким мягким лицом, веселая и, как большинство врачей, самоуверенная, осмотрела тебя, потрогала, пощупала и сказала, что да, у тебя мастит, или, попросту, грудница.
- Ничего, милочка, поправитесь, плясать еще будете на Новый год, - сказала она свежим, оживленным голосом и села выписывать рецепт.
- Укол надо сделать, - сказал я. - Ведь у нее тридцать девять.
- А пенициллин у вас есть?
- Как же так, - сказал я, - вы неотложная помощь, и у вас ничего с собой нет?
- У меня, кажется, немного осталось… Да, ваше счастье, молодой папаша, есть немного. Ишь, голосистая какая! - сказала врач, не испытывая, по-видимому, ни малейшей неловкости.
На кухне, пока готовился инструмент, я попытался проконсультироваться у нее насчет Машеньки.
- Четыре с половиной месяца? - переспросила веселая женщина-врач. - Можете давать. Разбавьте кипяченое молоко водой, половину на половину, чуть подсластите и давайте. Ничего. Все переварит крикуша этакая!..
После укола ты быстро заснула, а мы с Машенькой стали кипятить молоко. Хотя веселая докторша и не внушала мне абсолютного доверия, я все же решил рискнуть. Конечно, я мог бы еще подождать приезда твоей матери и посоветоваться с ней, но уж очень долго ее не было и уж очень, я чувствовал, страдала Машенька. Для уверенности я полистал еще брошюру, где говорилось, что самая лучшая пища - это материнское молоко, но в исключительных случаях можно прикармливать и разбавленным коровьим молоком.
Я прокипятил соску, бутылочку, чтобы все было идеально чистым, налил в стакан из кастрюли молока, потом из чайника воды и положил ложку сахара. Ну откуда мне было знать, что ложка сахара на полстакана молока - много? Много, конечно, для четырехмесячной Машеньки…
Но как она, умница моя, пила! Она уже исстрадалась вся - не купают, не кормят, она выплакала все слезы и, наверно, была по-своему в отчаянии. И вдруг в рот ее попадают теплые сладкие капли молока. Вместе со вкусом резиновой соски это непривычно, она выплевывает соску, но нет этого неприятного вкуса резины, и нет молока. А есть так хочется! И она, умница моя, поняла, что надо потерпеть. И выдула все молоко, которое я ей приготовил. Понимаешь, в эти минуты я чувствовал себя кормящей матерью: я был человеком, дающим из себя жизнь другому. И я не мог не любоваться дочкой, которая жадно охватила розовым колечком рта соску, и вовсю работала щечками и руками, и сопела носом-пуговкой, вытягивая из бутылки молоко.
Твоя мать все не приезжала. Было уже около десяти. Я еще раз сменил Машеньке пеленку, поносил на руках и, когда она уснула, осторожно положил в кроватку. Ты в это время пробудилась - я это понял по твоему дыханию. Я коснулся ладонью твоего лба, и мне показалось, что он стал не таким горячим. Ты погладила мою руку и сказала шепотом:
- Ты сам-то что-нибудь поел?
А я, честно говоря, как-то не заметил этого: по-моему, что-то пожевал на ходу, но сейчас почувствовал, что очень голоден.
- Принести тебе бутерброд с колбасой?
- Ага, - сказала ты моим словом. - Или лучше я сама выйду на кухню. Подай халатик. Мама с отцом, наверно, в гостях и не приедет сегодня. Который час?
Ты надела халат и, придерживаясь за меня, вышла на кухню.
- Не разболится у Маши животик? - спросила ты, посмотрев на бутылку с соской.
Больше ты ничего не спрашивала. Мы поели, попили чаю и легли спать.
…Машенькин плач раздался сперва будто где-то в бесформенной черноте сна, в глубинах утомленного сознания. Он был досаден, назойлив, и мне хотелось застонать: так тяжело было подыматься.
- Конечно, разболелся у девочки живот, - сказала ты громко и раздраженно и откинула одеяло, намереваясь встать.
- Лежи, застудишься, - сказал я.
Я проверил у Машеньки постель - было сухо. Я стал трясти кроватку, но Машенька не успокаивалась. Она сучила ножками и орала.
- Накормил! - сказала ты гневно.
Я вынул ее из кроватки, прижал животиком к своей груди и стал ходить по комнате. Она на короткое время притихла, но вскоре опять стала сучить ножками и плакать. Да, ты была права: у нее болел живот - вероятно, оттого, что я пересладил молоко.
- Может быть, ей клизму сделать? - сказал я.
- Господи, что за мука! - сказала ты громким страдальческим голосом. - Умереть спокойно не дадут. Дай мне ее.
Но Машенька продолжала орать и рядом с тобой.
- Чем ты ее накормил? Может, ты разбавил молоко сырой водой? А молоко вскипятил? Сколько ты положил сахару?
Я терпеливо ответил на все твои вопросы и пошел на кухню. Я включил свет и стал листать брошюру. Через минуту ты появилась на пороге в одной ночной сорочке с Машенькой на руках.
- Книжки читает! Накормил ребенка какой-то дрянью и сидит читает! Подогрей чайник.
Я зажег газ, принес тебе из комнаты халат, попутно захватил со столика часы. Было четверть четвертого. Ты дала Машеньке чистой воды, перепеленала ее и попросила походить с ней еще, покачать.
- Она теперь скоро уснет, намаялась, бедная, - сказала ты.
- Положи ее в кровать, если она намаялась, может, правда уснет. Я тоже хочу лечь. Все-таки я работаю, - пожаловался я.
- А я в бирюльки играю? - сказала ты. - Ты думал, будешь только кататься, а саночки Пушкин за тебя будет возить?!
3
Ты и после нередко удивляла меня своей неблагодарностью. Но если бы дело было только в неблагодарности!..
- Надоело, - сказала ты, вернувшись как-то снежным февральским вечером из детской консультации. - Так все надоело!
- Что надоело? - спросил я, хотя отлично понимал, что ты имеешь в виду.
- Да все… Осмотры, взвешивания, прививки. Жизни нет.
- Но все молодые мамы проходят через это. А как же иначе? - сказал я, и в самом деле убежденный, что иначе нельзя.
Ты сердито посмотрела на меня.
- Тебе хорошо, уйдешь на работу и отдыхаешь. Я бы по две смены согласилась работать…
- Потому что ты никогда не работала, - сказал я. - Постояла бы за станком, или за чертежной доской, или даже за прилавком, - тогда узнала бы, как отдыхают на работе.
Ты задела меня за живое своим замечанием. И все-таки лучше было сдержаться и не затрагивать этой больной для тебя темы.
- Правильно, - сказала ты даже вроде бы обрадованно. - Но все по твоей милости. Ты воспользовался моей неопытностью, наобещал золотые горы, окрутил и обманул. Дура, не послушалась отца - не пошла в продавщицы. По крайней мере никто не посмел бы упрекать, что я не работаю.
- Да разве я тебя упрекаю?
- Подумать только! - продолжала ты, уже не слушая меня. - Женил на себе, сделал матерью, а теперь упрекает. Я ночи не сплю с его ребенком, стираю, обеды готовлю, очереди по кабинетам в консультации выстаиваю, ни минуты покоя, ни жизни - ничего. И я не работаю!
- Погоди, Таня, я же не говорил, что ты вообще не работаешь.
- Нет, дружок. Отдавай Машу в ясли, а я пойду на производство. Хватит. Осточертело!
Я опять не сдержался: