Он почувствовал, что его охватывает сонливость. Ему захотелось подтянуть затекшие ноги, и он стал очень медленно подбирать сперва левую, потом правую ногу. Приблизив таким образом колени к груди, он сидел несколько минут неподвижно, отдыхая. Левая нога, которую он натер в новых туфлях, зябла. И вообще делалось холодно. Хотелось пить. Но спать расхотелось: как только он подтянул колени, сонливость исчезла. Сознание опять заработало четко, и он решил еще раз попытаться посмотреть на часы. Превозмогая боль, он поднял очень вялую, непослушную левую руку, положил ее на колено и, вновь оторвав затылок от березы, склонил лицо над поблескивающим кружочком циферблата, весь напрягся, но и на этот раз не смог ничего разглядеть. "Этак же с ума можно сойти, - подумал он. - Была последняя электричка или нет?"
Ему вдруг вспомнилось обескровленное лицо жены, когда она со свертком на руках выходила из роддома, он вспомнил это ее бледное, усталое от перенесенных страданий лицо и тихонько застонал: "У-у-у". Потом откинул голову к дереву и закрыл глаза. Внутри него что-то тикало - как будильник.
2
Я полюбил ее в ту же минуту, как взял на руки. Сразу. Мгновенно. Наверно, так уж я устроен, что любовь поражает меня мгновенно. Даже любовь к собственной дочери. Я взял этот белый легкий тугой сверток, я только взглянул на ее личико, и я уже любил ее, свою дочку. И я знал уже, что отныне и до конца дней моих не будет для меня существа более дорогого, чем она. Я очень обрадовался этому чувству. Я чуть коснулся губами ее смуглой, атласной щечки, и на меня повеяло невыразимой прелестью. Пахло парным молоком и еще чем-то очень приятным - теплым, чистым. Я был так рад. Она как раз открыла глаза, влажноватые, с крошечной раскосинкой, и, поверишь, мне показалось, что она меня узнала. То есть не то чтобы узнала, но как-то по-своему ощутила, что ли, что я ее отец и, главное, что я ее люблю.
А ты стояла в сторонке, смотрела на нас и тихо, блаженно улыбалась. Затем ты подхватила меня под руку, и мы пошли к ожидавшему нас за воротами такси. В машине ты хотела взять у меня дочку, но я не отдал. Я бережно держал ее на своих руках, мне было легко и радостно держать ее.
А кругом, по обе стороны извилистой дороги, высились тополя, тронутые уже осенней желтизной, наискось просвеченные солнцем и как будто вымытые свежим речным воздухом парка…
На пороге квартиры нас встретили твои родители. Ты ведь представления не имеешь, как мы готовились к этой встрече. Накануне, сразу после работы, я вымыл полы, и, когда они подсохли, больше часа ушло на натирку. Потом я привел в надлежащий вид ванную и уборную. Потом решил протереть влажной тряпкой стены и смахнуть кое-где по углам паутину. Потом, разогревшись и разохотившись, я взялся за кухню, перемыл посуду, привел в порядок газовую плиту, буфет. И последнее, что я сделал, - это вымыл в комнате окно. Я так от всей этой непривычной работы устал, что у меня едва хватило силы принять душ и постелить себе постель… Ты ведь этого ничего не знаешь, ты не интересовалась, кто навел такой блеск в квартире. Между прочим, это была первая капитальная уборка после того, как мама перешла жить к дядьке, своему брату, отдав квартиру нам с тобой.
А рано утром приехала твоя мать и завершила то, что я не успел сделать или недоглядел. Вернее, мы с ней вместе завершили: она свежим глазом замечала недоделки и указывала мне, а я с ее помощью доделывал. В тот день на работу я не ходил - дали отгул. Я по совету твоей матери сперва съездил на рынок, потом принес из прачечной белье, а затем стал собираться к тебе. Незадолго до моего ухода пожаловал твой отец с фруктами и цветами. Они остались дома (мать варила борщ), а я поехал за тобой. И вот наконец мы появились на пороге своей квартиры, мы трое: Машенька, ты и я. Твои родители стояли у открытой двери. Я был немного взволнован, твой отец тоже был взволнован, я это заметил. Ты смеялась счастливо и устало. Мы внесли нашу дочку в квартиру, где ей предстояло жить, расти, радоваться. Она вошла в свою квартиру - теперь это была и ее квартира. Почему-то это волновало и трогало нас очень.
Ты выглядела немного усталой и бледной, и мать предложила тебе прилечь. Ты пошла умываться, а Машеньку дала подержать своему отцу (мать тем временем выстилала детскую кроватку). И вдруг я увидел, как что-то дрогнуло в лице твоего отца, его маленький рот с красными губами скомкался, раскрылся, в глазах засветилось удовольствие, даже нежность. Я понял, что он полюбил Машеньку и тоже - мгновенно. И это меня не резануло и не вызвало чувства ревности. Наоборот, я подумал: пусть любит; чем больше людей будет ее любить, тем лучше. И эта мысль притушила мою обычную неприязнь к твоему отцу. Он теперь дед, моя дочь - его внучка; правда, к этому надо было еще привыкнуть.
Ты переоделась в халат, легла и стала кормить Машеньку грудью. Мать в сопровождении растроганного деда отправилась на кухню накрывать на стол. Я достал из серванта вазочку с твоими любимыми "раковыми шейками" и поставил перед тобой. Ты посмотрела на вазочку, на меня и сказала:
- Уж не мог "мишек" купить. Пожадничал…
Понимаешь, я ведь старался не для того, чтобы ты мне спасибо сказала. И все-таки стало как-то обидно. Впрочем, я тут же без труда подавил в себе обиду…
Машенька поела и уснула. Мы с тобой перешли на кухню, выпили по рюмке портвейна, пообедали, посидели с твоими родителями, и они собрались уходить. Твой отец объявил на прощание, что запишет часть дачи на внучку и, кроме того, будет отпускать к нам мать ежедневно на час-другой "для помощи и консультации".
Так началась наша настоящая семейная жизнь.
Как ты помнишь, я накупил множество брошюр об уходе за грудным ребенком, и мы старались соблюдать все правила. Ты кормила Машеньку каждые три часа, а ночью устраивала шестичасовой перерыв. По вечерам перед последним кормлением мы ее купали. Я сам кипятил воду, измерял температуру, готовил ванночку. Машенька, такая умница, никогда не плакала во время купания. Потом ты садилась ее кормить, а я ополаскивал ванночку, развешивал пеленки, подтирал пол. Машенька засыпала в своей кроватке, и следом за ней засыпала ты: тебе полагалось спать не менее восьми часов в сутки - я за этим следил. В хорошую погоду я после работы успевал еще погулять с дочкой. Обычно я возил ее в коляске вокруг дома. Ты в это время делала свои домашние дела или отдыхала…
Я пытался следить и за тем, что ты ешь и все ли получаешь, что тебе необходимо как кормящей матери: молоко, творог, яблоки, квашеную капусту, лимон, рыбий жир, печенку. Я прочитал, что грудной ребенок любит и даже нуждается, чтобы его время от времени поносили на руках, и с удовольствием брал Машеньку на руки. Я перестал курить дома - выходил на лестничную площадку. И вообще старался делать все, чтобы тебе и Машеньке было хорошо.
Я чувствовал, что тебе нравится такое мое участие во всех делах, что ты даже чуточку удивлена. А для меня это было естественно: я служил любимым. И мне было приятно служить вам. Строго говоря, я столько же служил вам, сколько себе. Казалось, какой может быть счет?
И вот вдруг тот вечер. Я пришел после работы домой, как всегда, с полной сумкой, не раздеваясь, рассовал продукты по полкам холодильника и буфета и, прежде чем снять пальто, заглянул в комнату. Ты лежала в неудобной позе на неприбранной постели, и Машенька, завернутая в одну пеленку, лежала рядом, беспокойно хваталась ручками и хныкала. Я хотел спросить, в чем дело, но ты опередила меня:
- Валера, у меня, наверно, грудница. Очень болит, и молоко, кажется, исчезло.
Я мигом сбросил пальто, подошел к тебе.
- Когда это началось? Почему не вызвали врача?
- У меня, кажется, температура. Не кричи, - сказала ты. - Мамы сегодня не было, я одна…
Я потрогал твой лоб. Ладонь обжег ровный сухой жар.
- Сейчас вызову неотложку, - сказал я. - Поставь пока градусник.
Машенька все энергичнее хваталась ручонками и хныкала все громче: она хотела есть.
- Она уже опустошила меня, - сказала ты, не меняя своей неудобной позы.
Я побежал вниз и стал звонить из автомата на пункт неотложной помощи. Пришлось долго объяснять, что и как, я наугад сказал, что у тебя температура тридцать девять, наконец, мне пообещали приехать через час, как только машина возвратится из Филей, и попросили встречать у подъезда.
Я вернулся. Машенька плакала в голос. Ты продолжала лежать, и по твоим пересохшим губам и больному блеску глаз было видно, что тебе худо. Я быстро разделся, вымыл руки и взял Машеньку. Потом нашел градусник, встряхнул и дал тебе. У тебя было ровно тридцать девять. Машенька громко плакала.
- Съезди за мамой, - сказала ты.
- Я пошлю телеграмму. Или съезжу. Только дождемся неотложки.
Я ополоснул кипяченой водой пустышку и сунул Машеньке в рот. Она немедленно выплюнула ее.
- Ты не полдничала? - спросил я, думая, что если ты попьешь чаю, у тебя, может быть, появится молоко.
- Я ничего не хочу, не приставай, - сказала ты. - Положи ее ко мне.
Ты попробовала дать Машеньке грудь, но через минуту, потрудившись впустую, Машенька отвалилась и стала кричать еще громче.
- У меня голова разламывается на части, - сказала ты. - Уйми ее как-нибудь.
Я снова взял Машеньку, пошел с ней на кухню. Мы зажгли газ, поставили чайник. Пока я держал ее на руках, она не плакала. Но стоило хоть на минуту положить ее, как она принималась кричать во всю силу.
- Что ты там делаешь с ней? - устало и раздраженно спрашивала ты из комнаты.
- Ничего, все в порядке, - говорил я, подхватывая Машеньку, которая тут же после этого прекращала крик.
Так, держа ее одной рукой, другой рукой я достал из холодильника молоко, а из буфета сахар и хлеб и приготовил тебе полдник.