И вновь в вагоне электрички мы сели у окна друг против друга. И снова говорил большей частью я, а ты слушала, но говорил по твоим наводящим репликам только о том, что было интересно тебе. И я уже отчетливо понимал, почему тебе это интересно - знать, где я работаю, и кто моя мать, и какая у нас квартира, - и эта определенная направленность твоего интереса меня страшно возбуждала и радовала. Я часто как бы ненароком опускал глаза, и когда их поднимал, взгляд мой скользил по твоим коленям и юбке, и это тебя не сердило; наоборот, я подозреваю - ты хотела, чтобы я почаще так скользил взглядом, чтобы увеличить свою власть надо мной. Потом ты решила рассказать кое-что о своих родителях и о себе, и ты говорила только то, что выставляло тебя и твою родню в выгодном свете. И мы с тобой больше ни словом не касались того, о чем у нас была речь, когда ехали в Москву, и мы оба делали вид, что так и надо, потому что о делах мы будто бы уже все переговорили. И все же, когда мы сошли с электрички и увидели вдали дремотные, потемневшие к вечеру вязы над оврагом, я спросил, что ты скажешь теперь своему отцу.
- А что вы посоветуете? - сказала ты.
- Не знаю. По-моему, то, что есть. Что поступаете на работу в ВАТИ и что, вероятно, будете там учиться…
- И все?
Я по своей привычке пожал плечами. Ты улыбнулась.
- Скажите, а вы всегда такой?
- Какой - такой?
- Ну, деликатный, скромный…
- Как-то не задумывался над этим. Не знаю.
- И часто говорите "не знаю"?
- А я всегда говорю "не знаю", если что-нибудь не знаю. Я думаю, половина всех несчастий на земле происходит оттого, что люди делают вид, будто знают, а на самом деле…
- Не знают, - договорила ты, рассмеялась и протянула руку. - Мне пора…
По правде, мне очень не хотелось расставаться с тобой. Ты видела это и нарочно стремилась поскорее уйти, чтобы еще больше закрепить свою власть надо мной.
Мы условились встретиться утром - договорились вместе ехать в Москву - и расстались.
А утром ты не пришла. Я бегал по платформе взад и вперед, пропустил свою электричку, а тебя не было. Я опоздал на работу, я несколько раз звонил приятелю в ВАТИ, - ты не появлялась и там. Я с трудом дотянул до конца работы, поехал на дачу и увидел тебя стоящей на платформе…
Я сразу догадался, что у тебя беда: это было видно по твоим заплаканным глазам, по твоему старенькому, слишком короткому платью, которого ты стеснялась, по тому, как беспокойно взглядывала ты время от времени на дорогу. Я молча взял тебя за руку, и мы спустились с платформы и пошли в противоположную от твоего дома сторону.
- Отец? - спросил я.
Ты кивнула, и твои глаза наполнились слезами.
- Говорит, пойдешь продавщицей в "Галантерею" и будешь учиться в текстильном техникуме; он уже все за меня решил, все устроил. А я не хочу…
- Не плачьте, - сказал я. - Мы что-нибудь придумаем.
- Говорит, в техническом вузе я не смогу, я бестолковая, у меня всегда была тройка по математике…
Я глядел в твои заплаканные черные глаза и дрожал от желания погладить тебя по голове. И я сгорал от желания отдать тебе все на свете, чтобы ты не страдала. И я уже, кажется, знал, что делать, и ты это тоже знала. Затем ты и пришла тайком от родителей на платформу встречать меня. Ты это еще вчера знала.
- Пойдемте к тем сосенкам, посидим. Хотите, сбегаю за мороженым?
- Да, - сказала ты.
Я положил свою папку на бугорок, усадил тебя на нее и сбегал на станцию за мороженым.
- Я придумал, что делать. Нам не надо расставаться, - сказал я.
Ты быстро и очень серьезно посмотрела на меня.
- Не расставаться совсем? Это - безумие, - сказала ты.
- Я вам буду помогать, вы поступите в хорошую самодеятельность…
- Это несерьезно, мы не знаем друг друга.
- Я вам хоть капельку нравлюсь?
- А вы не такой уж неуверенный в себе, - сказала ты смущенно.
То, что ты смущалась, чрезвычайно ободряло меня. Я начинал подозревать, что предпринимаю гениальный шаг.
- Ну, хоть капельку?.. Только честно…
- А я? Ведь вы сами еще ничего не сказали мне, - резонно заметила ты, вытащила из сумочки носовой платок и дотронулась им до моего рта. - Вот, - виновато улыбаясь, сказала ты, - молоко ведь еще не обсохло…
Я перехватил твою руку, прижал ее к своим губам.
- Я люблю вас, Таня, - сказал я. - Так люблю…
- Не надо, увидят, - сказала ты, но руки не отняла.
- Ответьте на мой вопрос.
- Вы просто пользуетесь моим безвыходным положением, - сказала ты, и я был готов обидеться, хоть ты и сказала истинную правду. - Понимаете, если я вам признаюсь, то вы можете подумать обо мне плохое… Мне нравится, что вы, по-моему, добрый и серьезный. Не как другие.
- Таня, - горячо сказал я, - давайте рискнем… Все равно ведь это лотерея, знают люди друг друга два дня или два месяца. Мой дядька, отставной полковник, у которого мы с мамой здесь на даче, познакомился со своей будущей женой еще на фронте, прожили потом двадцать лет, и вот около года тому назад развелся: не сошлись характерами. Представляете? А как у нас, наоборот, может все быть очень хорошо и счастливо! Ну?
Мне казалось, что я убеждаю тебя, уговариваю; на самом деле я только выполнял то, что хотела ты. Ты опустила голову, и твои пушистые волосы, свесившись, загородили твои зардевшиеся щеки.
- А где мы будем жить? - сказала ты.
Я был счастлив. Все, все понимал и тем не менее - счастлив.
3
А ты была рада. Тревожилась немного, что все как-то чересчур быстро, и все-таки рада. Я хоть и "очкарик", но не урод, у меня хорошая профессия, характер смирный (только несколько импульсивный, по определению мамы). Кроме того, ты была удручена своим провалом в театральном, и тебе надоело зависеть от отца, от его воли и еще больше - произвола. Ты, годами приучавшая себя к мысли, что станешь артисткой, не могла не воспринять его решение отдать тебя в продавщицы как катастрофу в своей жизни. И вот, выходя замуж, ты делала, что называется, ход конем.
…Свадьба была многолюдной, шумной, бестолковой, как почти все свадьбы, на которых мне довелось побывать. Много ели, очень много пили и заставляли пить нас с тобой, хотя пить нам совсем не хотелось. У большинства гостей были возбужденные маслено-блестящие глаза; эти глаза как будто старались залезть в нас, понять, что мы чувствуем, и, если удастся, хоть немного то же почувствовать. Они кричали "горько", пили, плясали, танцевали и никак не хотели оставить нас вдвоем. Даже мои друзья вели себя не лучше: я чувствовал, что каждый из них смотрел на тебя так, будто не я, а он жених, и ему предстоит остаться с тобой наедине.
Не потому ли ты слегка удивилась и загрустила, когда они все же собрались уходить? Тебе надо было остаться с одним. И тебе было страшно оставаться только с одним. Я чувствовал это, я не мог этого не почувствовать. Не знаю, может быть, если бы удалось все начать сначала, я и не обошелся бы с тобой так грубо, как вышло тогда, но ты должна понять, отчего так у меня вышло. Я был не совсем уверен в твоей любви, и поэтому я особенно боялся уронить себя в твоих глазах как мужчина: мне казалось, в эти первые минуты, когда мы остались одни, я должен быть решителен и бесцеремонен. К тому же я не знал, был ли у тебя кто-нибудь до меня. И вот все получилось так, как это бывает со многими очень любящими и самолюбивыми мужчинами. Потом, месяца через три, вспоминая те первые минуты, ты сказала, что тебе было тогда больно, страшно и очень обидно.
Вообще это чувство - обида - стало чем-то почти неизбежным в наших отношениях. Той своей первой обиды ты мне не прощала никогда, я знаю…
Ох, этот первый месяц! Конечно, были и счастливые часы и даже дни… Никогда не забуду того первого утра, когда ты проснулась, растворила свои большие, чуть влажные после сна глаза, и такой поток света, солнечной радости, счастья хлынул из них! Помнишь, я стоял у полуоткрытого окна - я проснулся раньше тебя, - курил и тихонько любовался тобой издали, а ты, заметив мой взгляд, смущенно отвернулась и вдруг запела. У тебя приятный, теплый, прозрачный голосок. Знаешь, вот в ту минуту я верил, что все у нас сбудется: любовь, счастье и даже то, что ты станешь артисткой. Я смял недокуренную сигарету и бросился к тебе.
- Нет, нет, я встаю, - сказала ты. - Дай мне халатик и катись на кухню.
Я подал тебе халатик.
- Иди мой посуду, - сказала ты.
- Хорошо, - сказал я. - Мне только сперва хочется поцеловать тебя…
И я пошел на кухню и стал мыть посуду - грязные тарелки, рюмки - и швырять пустые бутылки в мусоропровод, а ты, встав, занялась уборкой в комнате, а потом отправилась в ванную. Через полчаса ты вышла ко мне, холодная, свежая, и мы стали завтракать: доедать остатки вчерашнего пиршества.
- А тебе было все равно, честная я или нет? - сказала ты, напряженно глядя в сторону.
- Что за вопрос? Очень даже не все равно. Теперь я тебя еще больше люблю, - сказал я.
- Раньше ты меня ни разу об этом не спрашивал, значит - все равно. Значит, ты не заслужил, чтобы тебе в жены досталась честная.
Я был несколько обескуражен.
- Одно из другого, Танечка, совсем не вытекает и не значит. Я тебя не спрашивал не поэтому. Если бы ты даже, допустим, имела несчастье любить кого-то до меня, конечно, мне было бы это очень больно, очень, но все равно я от тебя не отступился бы. Почему ты так не объясняешь?
- Что почему?
- Почему ты обо мне плохо думаешь?
- А потому, что тебе только одно надо было, и ты своего добился. Поэтому. Тебе не честную, не невинную девушку надо было в жены, вот что, - сказала ты и вздохнула. - Кофе у нас есть?