Я стал варить кофе, огорченный и озадаченный, и мне впервые пришло на ум, что нам будет трудно, может быть, очень трудно.
Но тогда, в то первое утро (и в течение всего дня), до ссоры у нас не доходило, хоть ты непрестанно и подкалывала меня.
- У тебя, наверно, отцовский характер. Недаром ты так похожа на него, - сказал я, выбрав минуту, когда ты, казалось, чуть подобрела.
- А ты знаешь, что означает, если дочь похожа на отца, слышал?
- Ну да, счастливая, значит.
- Вот то-то! Хоть у папы и есть недостатки, но он, во-первых, мой отец, а во-вторых… достаточно "во-первых".
- Значит, все-таки счастливая? - ухватился я.
- Только не дери нос. Уж если на то пошло - знаешь, какие люди делали мне предложение?
- Черт с ними! - сказал я. - Пошла-то все-таки за меня. Дай я тебя за это поцелую…
У тебя была славная привычка. Ты не позволяла на себя смотреть, когда я тебя целовал. Ты закрывала своими пальцами мои глаза. Так было даже приятнее, с закрытыми глазами.
- Остынет кофе, - сказала ты.
- Я еще сварю.
- Подожди. Значит, по-твоему, я должна тебя теперь благодарить, что ты меня взял за себя и этим вроде спас от "Галантереи" и вообще?
- Нет, нет, - сказал я. - Запомни, всю жизнь только я, я буду тебя благодарить. Поняла?
- Врешь?
- Нет…
Эта мысль, что ты чем-то обязана мне, не переставала тяготить тебя и тогда, в первый день, и позднее. Но в первый день, хоть ты время от времени и говорила мне неприятные слова, и я обижался на тебя, ничто еще не могло нас поссорить: все неприятное заглушалось острым, горячим чувством близости.
После завтрака, несмотря на то, что мы выпили кофе, нас потянуло ко сну, и мы легли и спали; после обеда опять спали, а перед ужином решили пойти погулять. Ты надела серый шерстяной костюм - подарок отца, сняла с вешалки плащ и вдруг остановилась перед дверью.
- Мне стыдно выходить на улицу: все будут смотреть.
- Никто же ничего не знает, - сказал я.
- Как же не знают: полночи орали, топали; все знают, что была свадьба.
- Ну и что? И пусть в конце концов смотрят. Посмотрят и перестанут: привыкнут.
- Тебе хорошо, ты не первый раз, и тебе не стыдно.
- Женился-то я первый раз, дурочка ты моя!
Я почти силком надел на тебя плащ, и мы вышли.
- Валера, а почему вам, мужчинам, можно иметь до женитьбы, а нам нет - считается позор? - сказала ты негромко, держась за мою руку.
- Не знаю, Танечка.
- А что ты вообще знаешь?
- Ничего не знаю. Ага.
Мы уже шагали по мокрому асфальту нашего огромного, заросшего липами и акациями двора. Никто на нас не обращал внимания, не смотрел, и ты улыбнулась.
- А ты, Валерка, забавный. Ты хороший.
Это был единственный случай, когда мое откровенное "не знаю" не вызвало у тебя раздражения.
- У тебя много было до меня? - спросила ты тут же.
- Немного, - сказал я. - Почти никого не было. А теперь вообще - только ты. До конца.
- До конца? Клянешься?
- Клянусь.
Мимо прошла "Волга", покачиваясь и разбрызгивая лужицы. В окнах на втором этаже зажгли свет.
- Поклянись и ты, - сказал я.
- Клянусь. Но если когда-нибудь ты нарушишь - я нарушу тоже, хоть мне этого и не надо. Давай лучше говорить о другом. Или лучше всего пойдем в кино.
- Пойдем, - сказал я.
И мы пошли в кино. К разговору на эту тему мы больше не возвращались ни разу - до октября прошлого года.
В кино мы дремали: показывали какой-то очень нудный фильм. Потом мы зашли в "Гастроном", купили две пачки пельменей, на улице у тетки я купил тебе два гладиолуса, белый и красный, мы поужинали и легли спать. Но я не мог спать, ты помнишь: просыпался, наверное, каждый час… Так было и на вторые сутки и на третьи, а когда на четвертые, исчерпав свой трехдневный отпуск, я отправился на работу, меня шатало, как после продолжительной болезни. Тем не менее с работы я вернулся веселым, живо переоделся, умылся, и мы с тобой сели пить чай с мармеладом, который я купил по пути в магазине детского питания.
- Валера, я тоже хочу на работу. - Ты сказала это чуть виновато.
- Подожди хоть с месяц. Надо же тебе отдохнуть, - сказал я.
- Отдохнуть - от чего?
- А экзамены, а нервотрепка, а свадьба, а это?
- Я этого больше не хочу, - сказала ты.
Конечно, я обиделся; не очень серьезно, но все-таки.
- Ты холодная женщина, Таня, - сказал я.
- Я нормальная женщина, а вот кто ты… Тебе только одно надо, только одного ты и добивался. Холодная! Ты и мать свою специально отсюда к родственникам спровадил, чтобы тебе не мешали. Запер меня тут, как в клетке, и делаешь что хочешь, а я больше этого не хочу и не позволю, чтобы надо мной издевались.
- Ты меня оскорбляешь, - сказал я.
- Нет, ты оскорбляешь, - запальчиво продолжала ты. - Думаешь, если избавил меня от "Галантереи", так теперь тебе все и можно? Купил девочку?
- Таня, я прошу…
- Нечего меня просить. Я тебе не вещь, чтобы не считаться со мной. Холодная!
- Хорошо, будь по-твоему, - сказал я. - Что ты хочешь? Скажи членораздельно и… поспокойнее. - В глубине души я чувствовал, что в чем-то ты права, но в чем, я не смог бы объяснить. - Ну, скажи, - повторил я.
Ты помолчала. Потом доверчиво уставилась на меня своими черными глазами.
- Я хочу работать и учиться. И заниматься в самодеятельности. Как ты обещал.
- Ты можешь теперь только учиться и заниматься в самодеятельности, если хочешь. Работать, и учиться, и быть женой - это, по-моему, слишком. Слишком тяжело. А учиться - хоть завтра же. Пойдешь на подготовительные курсы?
- Пойду. Только не в ВАТИ.
- Пожалуйста. Найди себе что-нибудь по душе и по силам - я имею в виду подготовительные курсы - и поступай, а я буду тебе помогать. И все будет нормально.
Мы вместе помыли чайную посуду, и ты предложила куда-нибудь поехать. Я согласился.
- Поехали к моим, - сказала ты. - Я соскучилась.
Но пока ты переодевалась, я уснул. Прямо сидя за столом - уткнулся в руки, и меня как выключили. Ты потом говорила, что пыталась меня разбудить, но я этому не верю, никогда не верил и не верю: я проснулся сам всего через полчаса, значит, не так уж крепко я и спал; я как раз взглянул на часы, когда ты сказала: "Поехали к моим", - и положил голову на руки, думал - на минутку. Когда же поднял глаза, тебя не было. Конечно, ты и не пыталась будить меня; наоборот, была, вероятно, рада, что я провалился в сон, и уехала одна…
Откуда мне было знать, как обращаться с такой наивной девочкой, которая вдруг стала женой, женщиной? Теперь-то я понимаю, что каждая неиспорченная девушка, выйдя замуж, первое время испытывает чувства, близкие к тем, что были у тебя, понимаю, что я с самого начала вел себя неправильно, не бережно по отношению к тебе, я это признаю. Но все-таки ты не должна была так наказывать меня, ты тоже поступила неблагородно… Что мне было делать? Бежать за тобой вдогонку? Смешно, да и догнать тебя было уже невозможно: ты села в троллейбус. Ехать за тобой следом к родителям? Того смешнее и обиднее…
Я выскочил в коридор, затем на улицу в слабой надежде, что ты ждешь меня у подъезда. Но тебя не было и на улице. И тогда, поняв, что ты умышленно покинула меня, я вернулся домой, взял из буфета последние деньги (после свадьбы я уже одалживал у дядьки) и пошел вниз по Кутузовскому проспекту. В "Гастрономе", где мы, возвращаясь из кино, покупали пельмени, продавалось в розлив шампанское, и я выпил бокал, потом второй: мне хотелось охмелеть и забыться. И я слегка охмелел, но не забылся; наоборот, с ужасающей ясностью я как бы со стороны представил себя пьющего с горя, на пятый день после свадьбы пьющего у стойки в "Гастрономе", потому что сбежала жена, не насовсем, но все-таки сбежала.
Сколько ни пытался позднее я заставить тебя признаться, что поступила ты, мягко говоря, неблагородно, ты не призналась и не покаялась. Ты ведь никогда ни в чем не каялась. Ты ни разу ни в чем - вслух по крайней мере - не признала себя виновной.
Напившись, я решил было ехать к твоим родителям и потребовать от тебя объяснений, но потом сообразил, что, если я появлюсь в таком виде у тебя дома, будет еще смешнее. Я дошел пешком до гостиницы "Украина", выпил в холле чашку кофе и сел в глубокое кресло, чтобы хорошенько обдумать создавшееся положение. Разумеется, уснул. Около одиннадцати меня растолкали, тихо пригласили в комнату и попросили предъявить документы. Я предъявил паспорт. Проверяющий оказался очень наблюдательным человеком: он взглянул на лиловый штампик в паспорте, на эту отметку с датой вступления в брак, и сразу все понял.
- Родственники в Москве проживают?
- Есть, - сказал я.
- Что, у них не можешь отоспаться?
- Верно, - сказал я. - Я о родственниках как-то не подумал.
Объяснять всего я ему, конечно, не стал, да он больше и не спрашивал ни о чем и отпустил меня. Я пошел обратно по Кутузовскому проспекту и несколько раз останавливался у телефонных будок: позвонил своему приятелю Вадику, дядьке, поговорил по телефону с мамой; я сказал, что вышел с тобой прогуляться и вот заодно решил позвонить…
В половине двенадцатого я был дома. Почти тут же пришла ты, румяная, оживленная.
- Ну, соня, проснулся? - сказала ты милым голосом.
Ты даже не замечала, что я сижу в пальто. Я не ответил.
- Ты обиделся на меня? Когда ты кончишь обижаться?
- Таня, - сказал я, - нам надо серьезно поговорить.
- Ну, пожалуйста, - сказала ты, раздеваясь. - А в чем дело? Между прочим, отец одолжил нам денег.
- Очень кстати, - пробурчал я.