Важно, что никаких уроков из истории с тяжелой болезнью Машеньки ты не извлекла. Осенью, когда мы вернулись в город, ты опять ее простудила. И опять из-за своей небрежности, невнимательности, из-за той душевной инертности, в основе которой покоится нежелание или неспособность что-то отдавать другому, даже ребенку своему. Нет, я ничего не преувеличиваю.
5
Печальное и смешное шло в нашей жизни рядом, и порой невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое…
Помнишь это последнее наше возвращение с дачи? На третий или четвертый день по переезде ты мне сказала:
- Давай раскошеливайся. В детский универмаг привезли шубки на Машу.
- Сколько стоит? - спросил я.
- Шестьдесят, да шапочка - пять, да варежки новые, да шерстяные носки, если будут, - еще клади пятерку. Всего семьдесят.
- Таня, а откуда я возьму сейчас семьдесят рублей? - сказал я.
- Что же, по-твоему, оставить Машу в драной шубке?
- Я не знаю. До зарплаты еще больше недели. И вообще - на что мы будем жить, если ты все деньги потратишь на Машу?
Ты посмотрела на меня с сожалением. Потом отвернулась и вздохнула.
- И это любящий отец называется…
- Слушай, - сказал я, - ты думаешь, что говоришь?
- Что мне думать? Это ты думай. Маше нужна новая шубка, новые варежки, носки. Потом, ближе к сезону, ты этого нигде не найдешь. Ясно тебе?
- Мне одно неясно: где взять деньги.
- Деньги я одолжу у родителей. А ты попроси у себя на работе в кассе взаимопомощи, и мы им вернем. Проси больше, я тут присмотрела чудненькие чехословацкие босоножки…
- А без босоножек хотя бы нельзя? Ведь впереди зима.
- Дурачок, - сказала ты. - Готовь сани летом, а телегу зимой.
- Да, сани, телега, - сказал я. - Любишь кататься - люби саночки возить. Что еще?
- Не надо было жениться, если не можешь обеспечить семью.
- По одежке протягивай ножки. Тише едешь - дальше будешь. На чужой каравай рта не разевай.
- Ладно, не психуй, мне некогда. Надо успеть до закрытия универмага съездить за деньгами к маме. Поставь варить картошку и смотри за Машей.
Ты уехала к родителям на Смоленскую, а мы с Машей наскоро приготовили ужин. По опыту я знал, что, если не накормить ее до твоего возвращения с покупками, она останется голодной.
Маша ела котлету с картофельным пюре и болтала под столом ногами. Я заметил ей, что это плохая манера - болтать ногами.
- Ты сердитый сегодня, да? - сказала она. - У тебя мама денежки просит?
- Да, - сказал я. - Она просит то, чего у меня нет. Понимаешь?
- Понимаю, - сказала Маша. - А ты поищи и найди.
Памятуя, что устами младенца глаголет истина, я иногда советовался с Машей. Но деньги - это был, конечно, не тот предмет, который можно было обсудить с четырехлетней дочкой.
- Знаешь, сколько найди? - продолжала она. - Тысячу.
- Может быть, миллион? - рассеянно спросил я.
- Не знаю. Может быть, - ответила Маша и лукаво взглянула на меня. - Я чего не знаю, того не знаю. Понимаешь?
- Понимаю, - сказал я. - Ты мартышка. У тебя мои глаза и волосы, а рот и нос мамин. И давай лучше не будем о деньгах.
- У меня, во-первых, мои глаза и мой рот, - с достоинством возразила Маша. - И я никакая не мартышка, а доченька. А ты, во-вторых, поцелуй маму, и она не будет просить у тебя денежки. Я больше не хочу пюре…
Ты вернулась в начале восьмого с большим, перевязанным крест-накрест пакетом. Глаза твои блестели. Движения были порывисты, широки, целеустремленны.
- Сейчас, доченька, - сказала ты и перерезала столовым ножом бечевку.
Оберточная бумага с шуршанием распалась, и из нее выскочила упругая светло-коричневая шубка. Ты подхватила ее одной рукой, другой поймала Машину ручку, взглянула торжествующе-взволнованно на меня и сказала:
- Сейчас ты посмотришь, что у тебя за жена! И деньги раздобыла и шубку подобрала… все! Надень валенки, дочка.
Шубка действительно была хороша, разве только чуть великовата для Маши. Я был рад, но как радовалась ты - редко кто мог так радоваться! Ты поворачивала Машу, заставляла ходить, наклоняться, выпрямляться и все время требовательно обращалась ко мне:
- Ну? Как?
- Ну, отлично.
- Нет, ты обрати внимание, какой большой запах! Ты видишь?
- Да, здорово.
- Теперь ей до самой школы хватит. А ну, еще раз повернись, доченька! Ты видишь?
- Что?
- Ты ничего не видишь?
- Ну, вижу, что хорошо; отличная шубка. Но, может быть, довольно? Мы замучили девочку…
- Да ты посмотри на подкладку. Тебе что, не нравится? Или денег жалко?
- Ничего, Таня, мне не жалко. И все нравится. Шубка прекрасная, запах большой, и подкладка что надо, и ты, безусловно, хорошая хозяйка, - быстро говорил я.
- Честно? - допытывалась ты, заглядывая мне в глаза.
На другой вечер сцена повторилась. Ты купила Маше детский спортивный гарнитур: красную вязаную шапочку, шарф и варежки. И снова, облаченная в шубу и валенки, ходила Маша по комнате, поворачивалась, наклонялась и выпрямлялась, а я наполовину от души, наполовину из вежливости охал и говорил, как здорово подходит красная шапочка с варежками и шарфом к золотистой шубке, какой это замечательный ансамбль и вообще - вкус у моей жены удивительный.
Разумеется, я тебе льстил, но если бы не льстил, то ты была бы искренне огорчена и опечалена. Было что-то трогательно-детское в твоей пылкой любви к обновам, хотя я и понимал, что любовь эта во многом проистекает от унаследованной тобой страсти - приобретать.
Минул еще один день - как раз в этот день касса взаимопомощи отвалила мне сто восемьдесят рубликов, максимальную, равную моему месячному окладу сумму, коей касса имела право распорядиться, - я вернулся с работы и не успел еще переступить порог, как услышал какую-то суету и твой радостно-взволнованный голос из комнаты:
- Валера, подожди, не заходи…
- Ой, папа, не заходи! - воскликнула Машенька.
Я понял, что ты купила что-то себе, и мне необходимо внутренне подготовиться к этому. Я разделся, умылся, причесался, немного подождал, не выходя из ванной, наконец, как будто мы играли в прятки, громко раздалось:
- Можно!
- Иду! - сказал я и, полузажмурившись, шагнул вперед.
Ты стояла посреди комнаты, чуть наклонив голову, и глаза твои быстро, зорко, томно обежали мое лицо. Я еще не видел, что на тебе, но уже чувствовал - это что-то выдающееся, потрясающее, то, чего у других нет и никогда не может быть. Сперва я заметил, что губы твои подкрашены, лоб и нос подпудрены, прическа - в идеальном, я бы сказал, скульптурном порядке. Затем я уловил твое дыхание, напряженную, заданную позу твою и главное - написанный на твоем лице вопрос: "Ну? Как?.." Рот мой, я чувствовал, раскрывался все шире, глаза, округляясь, становились все радостнее, я сделал еще шаг вперед и, достав платок, обессиленно промокнул пот на лбу. Только в этот момент я разглядел, что на тебе очень хорошее черное, с блестящей ниткой, платье.
- Ну, убила! - сказал я и в глубине души был по-настоящему рад, что у тебя такое красивое новое платье, что оно так хорошо сидит на тебе и что, наконец, ты такая вот, какая ты есть в этом платье, что ты моя жена.
Дальше следовало то, что почти не поддается описанию. Я опять охал, кивал, восхищался, выслушивая тысячу твоих тончайших замечаний по поводу достоинств платья; что-то восторженное и, по-видимому, глупое бормотал сам, я смотрел на тебя, когда ты прохаживалась, останавливалась, поворачивала голову налево, направо, смотрел, и вот что скажу тебе: я видел твое милое, как мне казалось тогда, милое, милое, мальчишески-счастливое лицо. Ей-богу, не каюсь и не осуждаю ни тебя, ни себя за этот театр. Ты была счастлива, хоть так счастлива, а я, глядя на тебя, в душе своей очень-очень рад.
В тот вечер мы легли спать полуголодные (ужин ты, конечно, не успела приготовить), но спали, как мне помнится, отменно.
Чтобы сбалансировать наш бюджет, я попросил у своего шефа - начальника отдела - какую-нибудь сверхурочную работу. Он устроил меня на полставки в экспериментальную мастерскую. Естественно, домой я стал возвращаться позже, хотя и работал без обеда (выгадывал час времени). Ты мне давала с собой бутерброды с докторской колбасой, но в некоторые дни я мог изловчиться и, забежав в буфет, съесть что-нибудь горячее - сосиски, например. Однажды я сказал тебе, что сверх тех денег, которые ты, как распорядитель кредитов, выдаешь мне на проезд и сигареты, мне надо бы еще три-четыре рубля в неделю на буфет.
- Валера, ты же берешь с собой бутерброды, - сказала ты. - Денег мне, конечно, не жалко, в конце концов ты хозяин, но учти, что мы так никогда ничего не накопим… Да что накопим - из долгов не выпутаемся. - Ты недовольно поджала губы и вдруг поразительно стала похожа на своего отца, каким он бывал, когда к нему обращались с просьбами.
- Таня, - сказал я, - мне как-то неловко тебе это объяснять. Я работаю теперь по десять часов вместо семи. Причем, должен признаться, сильно устаю. И бутербродов твоих с докторской колбасой мне не хватает. Я есть хочу на работе - понимаешь? А деньги я заработаю.
- Возьми еще бутерброд.
- Но если мне хочется горячего… Могу я себе позволить такую роскошь?
- Сколько тебе надо?
- Рубля четыре.
- Ты же сказал - три. Ну что ты на меня так смотришь? Ты же сам сказал…
- Хорошо, три.
- Знаешь, бери все. И не морочь мне голову. Забирай все свои несчастные гроши и оставь меня в покое!