10
К вечеру Сухачеву стало хуже. Появились одышка и прежние боли в груди. Около него установили индивидуальный пост - это означало, что к больному прикрепили сестру и няню - Ирину Петровну и Василису Ивановну. Им помогали выздоравливающие больные.
Вечером дежурил Лапин - смуглолицый паренек. Он сидел у изголовья, смотрел в противоположный угол палаты и монотонным голосом рассказывал о прелестях родной крымской природы. Кроме него и няни, в палате никого не было. Свет погасили. Только синяя лампочка горела над дверью. Было тихо, по коридору проходили больные в синих госпитальных халатах да иногда быстрым шагом пробегала сестра.
Сухачеву вспомнились детство и родные края. Он так ясно видел свое село, словно шел по его широкой улице, протянувшейся вдоль извилистой бойкой речушки Знаменки. Вон школа, в которой он учился семь лет. Перед самым его уходом в армию школу покрыли железом. Он вместе с другими ездил за железом на станцию. Напротив школы новенький клуб. Его отстроили только этой весной к Первому мая…
- А море!.. Ты видел море? - слышится голос Лапина. "Нет", - хочет ответить Сухачев и не успевает. Лапин продолжает говорить, точно рассказывает не ему, а себе. Течет, переливается, как ручеек, его напевный, приятный голос:
- Море очень большое, очень красивое, на горизонте оно встречается с небом. Море темнее - синее, небо светлее - голубое. Граница между ними ровная-ровная. А сколько оттенков в море! То оно стального цвета, то светло-зеленое у берегов, светло-синее вдали, все в золотых переливах…
Сухачеву показалось, что он покачивается на волнах. Вспомнилось открытие клуба. Шла картина "Кубанские казаки". Он сидел рядом с Настей, взяв ее за руку. Рука у Насти была горячая, и тепло от нее передавалось ему и расплывалось по всему телу. В тот вечер он собирался ей сказать, что любит ее и женится, вот только отслужит срочную. Да не сказал. Не выбрал удобной минуты… Сухачев видит, как его провожают в армию. Он едет с первым красным обозом. На улице полно народу. Играет баян. Весело, шумно. Девушки поют частушки. Никто не плачет. Лишь мама стоит в сторонке и утирает глаза концами черного полушалка. А Настя, поглядывая в его сторону, звонко поет:
Взяли милого в солдаты,
Взяли ягодиночку,
Раскололи мое сердце,
Как на речке льдиночку.
Сухачев открыл глаза и тотчас зажмурился: зажегся свет. В палату вошел доктор. Сухачев его знает. Его зовут Леонид Васильевич. Сухачев ему приветливо улыбнулся. Леонид Васильевич не ответил - или не заметил, или улыбки у Сухачева не получилось.
Голубев в сопровождении сестры быстрым шагом подошел к Сухачеву, наклонился над ним, пожал его руку повыше локтя:
- Как себя чувствуете?
Утром Сухачеву было очень плохо. Он начал бояться своей болезни, думал: "Все. Конец тебе, Павел". Но потом ему сделали прокол - доктора называли это пункцией, - и стало лучше. Теперь, хотя ему опять стало хуже, он уже не боялся своей болезни, он знал: есть пункция - средство облегчения. Поэтому на вопрос своего доктора он ответил шутливо: оторвал от кровати руку - рука была необычно тяжелой - и показал большой палец.
- Молодец, - похвалил Голубев, обрадованный тем, что дух больного не сломлен.
Он приступил к осмотру. Движения его были быстрыми и уверенными, не такими, как в приемном покое: они должны были убедить больного в том, что доктор знает все, что ему надо делать, и поэтому не может быть никакого сомнения в благополучном исходе болезни.
- Все хорошо, все хорошо, - сказал Голубев, окончив осмотр, что-то шепнул сестре и вышел из палаты так же быстро, как и появился.
Хотя он и ободрял больного, мысли Голубева были нерадостными. Тяжелое заболевание, которым страдал Сухачев, должно было окончиться печально. Гной между мышцей сердца и оболочкой в конце концов сдавит сердце, и выход будет один - операция. Обычно в таких случаях вскрывают перикард, выпускают гной и таким образом спасают больного от смерти. Спасают, но ненадолго. Вскоре после операции больному начинает грозить новая, не меньшая опасность: между мышцей сердца и его оболочкой образуются плотные спайки, сердце покрывается как бы панцирем - в медицине оно так и называется: "панцирное сердце". Панцирь сдавливает сердце, не давая ему работать в полную меру, в ту меру, которая необходима для нормальной жизни человека. Клетки и органы тела недополучают кровь, наступают явления, именуемые недостаточностью кровообращения. А затем - смерть. Мучительная, медленная, но верная смерть.
"Неужели медицина наша так бессильна и так немощна, что не может помешать болезни? - думал Голубев. - Нет, нет. Нужно что-то сделать".
Ему казалось, что он упускает время, необходимо действовать немедленно. Голубев решил позвонить Пескову, посоветоваться. Послышался кашель, хрипловатый голос сказал:
- Слушаю.
- Докладывает гвардии майор Голубев.
Голубев рассказал о состоянии больного, о своих сомнениях, попросил совета.
- Гм… Делайте так, как я написал, - недовольным голосом отозвался Песков.
- Но больному хуже, мы упускаем дорогие часы…
- Не поднимайте паники, не беспокойте больного лишний раз… Да-с…
И трубку повесили.
Паники? Нет, Голубев не поднимает паники. Странно, почему начальник не желает его понять? Почему он сердится? "Делайте так, как я написал". Голубев полистал историю болезни, прочел запись начальника. Ничего особого, ничего нового: пенициллин внутримышечно, сердечные, кислород, разгрузочные пункции…"Действительно, не сделать ли ему разгрузочную пункцию? Надо будет поговорить с хирургами".
И Голубев направился к хирургу.
Старший хирург Николай Николаевич Кленов - высокий, крепкий старик в роговых очках, в белой шапочке на бритой голове - только что закончил операцию. Лицо его еще было прикрыто маской, руки - в йоде. Он стоял в предоперационной и разговаривал со своим ассистентом.
Голубев остановился в стороне, ожидая, когда они закончат разговор. Он слышал, о чем они говорили.
- Можете не беспокоиться, дорогой товарищ, - говорил Николай Николаевич своим дребезжащим баритоном. - Можете не беспокоиться. Пенициллин, дорогой товарищ, замечательное средство. Кокковую инфекцию он глушит…
Ассистент, видимо, что-то хотел возразить. Николай Николаевич не дал себя перебить, направил свой толстый, круглый палец, похожий на ствол пистолета, в грудь ассистенту и продолжал:
- Я вот… Я говорю, я вот неделю тому назад оперировал точно такого же. Вскрыл брюшину, а там - гной. Перитонит, дорогой товарищ. Перитони-ит! - протянул он и поднял палец вверх, словно готовясь выстрелить. - Промыл. Влил туда пенициллин и… Вы посмотрите, больной в одиннадцатой палате как огурчик…
"А почему бы и нам не попробовать то же?" - мелькнула у Голубева новая мысль. Он хотел немедленно бежать к себе в отделение, к своему больному, но его остановил Кленов:
- Чем могу служить? Извините, руки не подаю - еще не мыл после работы…
- Я, видите ли… Я, товарищ полковник, по такому делу…
Николай Николаевич мизинцем поправил очки, попутно сдернул с лица марлевую маску и, вероятно спутав Голубева с кем-то, начал энергично отказываться:
- А? Вы о занятиях? Я же сказал, что не могу. Занят по горло, дорогой товарищ.
- Нет, нет. Я по вопросу о пенициллине.
- Ах, о пенициллине. - Николай Николаевич, сразу подобрев, взял Голубева за локоть и потянул в кабинет.
Кабинет старшего хирурга был забит таблицами, диаграммами, рисунками. Они висели на стенах, были сложены на диване, торчали из-за шкафа. Всюду - на подоконнике, на этажерке, на шкафу - стояли стеклянные банки, в которых хранились заспиртованные препараты - дело рук Николая Николаевича. В углу стоял скелет человека. На столе были расставлены шахматы. Увидев шахматы, Голубев удивился. Так на первый взгляд не вязались рисунки, препараты в банках и скелет с аккуратно расставленными старенькими шахматами.
- Слушаю вас, дорогой товарищ, - сказал Николай Николаевич, когда они сели за стол друг против друга.
Голубев ударил себя кулаком по колену, что бывало у него в минуты волнения.
- Я хотел спросить: при гнойных перикардитах вам не приходилось применять пенициллин?
Николая Николаевича, видимо, удивил этот вопрос. Он снял очки, держа их перед собой, не сразу ответил:
- Не пробовал, дорогой товарищ.
- А как вы считаете, в принципе можно попробовать? - подаваясь всем корпусом вперед, спросил Голубев. - Даст он такой же эффект, как при перитоните?
- Насчет эффекта не знаю. Я же сказал - не пробовал. А в принципе… - Николай Николаевич роговой дужкой очков почесал за ухом, поморщился. - В принципе почему же нет?
Голубев машинально взял с шахматной доски фигуру, повертел ее в руках, задумался и, твердо решив про себя, что Сухачеву нужно вскрыть перикард, выпустить гной и влить туда пенициллин точно так же, как это делает Николай Николаевич при перитонитах, - со стуком поставил фигуру на место.
- Вы играете? - оживляясь, спросил Николай Николаевич, заметив в руках Голубева фигуру.
- Немножко.
Голубев сказал это, думая совсем о другом. В выражении лица Николая Николаевича сразу появилось что-то молодое, задиристое, и не успел Голубев опомниться, как он уже сделал первый ход.
Николай Николаевич играл с юношеским азартом, разгоревшиеся глаза его так и бегали по доске, в руках он крутил очки.
"Раз в принципе правильно, - думал Голубев, - значит, нужно попробовать. Только быстро. Дорог каждый день, каждый час".
- Ваш ход, - поторапливал Николай Николаевич, - очень долго думаете, дорогой товарищ.
"Все взвесить, - рассуждал Голубев, поспешно делая очередной ход, - посоветоваться с Песковым…"