Ночь была тихая и темня. Весь двор был погружён во мрак. Скелеты различных строений вырисовывались тут и там угрюмые и молчаливые. Повар взял лопату, как ружьё, на плечо, прошёл весь двор, обогнул маленький барский домик и вошёл в сад. Выходившее из дома в сад окно проливало целые потоки света. Аверьяныч заглянул в комнату. Там за чайным столом сидели Дубняковы муж и жена и недавно нанятый письмоводитель Ильи Петровича (Дубняков служил земским начальником) - Аграмантов. Илья Петрович, мужчина лет пятидесяти, худой и долговязый, рассказывал, что-то про охоту. Серафима Антоновна, полная, лет под сорок, дама, красивая и хорошо сохранившаяся, качала головкой и закатывала глазки. А Аграмантов слушал и краснел. Аверьяныч подумал: "Ишь пoлyнoщничaют, делать-то им нечего!" - и пошёл садом. В саду было ещё темнее. Только осыпанные цветом яблони, вишни и сирени белели точно в инее. В кустах жимолости, звонко отчеканивая металлические звуки, пел соловей, и Аверьянычу казалось, что эти звуки рассыпались в тёмной куще берёз, как золотые червонцы. Повар двинулся в путь. Скоро он подошёл к старой бане, остановился в нескольких саженях от неё и оглядел её, как человека, сверху донизу. Баня стояла в углу сада на пустыре, старая и давно брошенная, с покосившейся тесовой крышею, обросшей по швам мхом и травкой. Баня глядела на Аверьяныча давно выбитыми окнами и молчала. И Аверьянычу казалось, что она молчит не так, как молчит мёртвый, а как-то особенно, лукаво, как человек себе на уме, кое-что знающий и кое-что скрывающий. Повар снял с плеча лопату, взял её, как ружьё, на руку и двинулся к бане, точно готовясь оружием выпытать от неё тайну. Он отмерил от её сгнившего крыльца два с половиной шага, по направлению к саду и стукнул лопатой о землю. Повар не ошибся. В этом месте земля отвечала на стук особенно гулко. Аверьяныч враждебно покосился на баню и вонзил лопату в землю. Он порыл всего несколько минут и вдруг метнулся в сторону, в диком ужасе, едва не выронив лопату и шепча:
- Свят, свят, да воскреснет Бог!
Дело в том, что земля под лопатою повара внезапно осела, треснула и с гулом провалилась внутрь. Очевидно, перед самым крыльцом старой бани был склеп. Аверьяныч шептал молитвы, дрожал и ждал, что вот-вот из внезапно образовавшегося отверстия выпыхнет дым, потянет смрадом и поскачут черти и старые и малые, всех сортов и видов. Но черти, однако, не появлялись, и Аверьяныч несколько пришёл в себя; он подошёл поближе к отверстию и заглянул туда. Отверстие было небольшое, не больше аршина в квадрате, и чернело, как чернильное пятно, но повар решительно ничего не увидел в нем. И тогда он стал думать, что ему делать и на что решиться. В конце концов он придумал, пошёл к частоколу и наломал гнилых палок. Этими палками он прикрыл образовавшееся от провала отверстие, палки закидал нарванной вблизи травой, а траву слегка посыпал землёю. Скрыв таким образом отверстие от постороннего глаза, Аверьяныч подумал: "Теперь никто дыры неувидит, а утречком я приду, рассмотрю в чем дело и увижу, что предпринять. Утречком не так страшно!" Повар снова враждебно покосился на баню и пошёл к себе на сеновал, шмыгая калошами и нашёптывая: "Ночью нечистой силе вольготней; ночью нечистая сила радуется, кувыркается, барахтается и змеями свивается. Кажного человека ночью одолеть может нечистая сила!"
Между тем там, в доме, Дубняковы уже отпили чай и собирались расходиться по комнатам спать. На прощанье Илья Петрович рассказывал Аграмантову:
- Да-с, Павел Никитич, много в нашем мире непостижимого! Вот, например, наша старая баня; ночью там огоньки разные видят, звуки странные слышат и тому подобное! Я бы не верил, если бы не видел собственными глазами. Вчера, например, велел поставить туда старую кушетку, хотел баню в склад ненужных вещей обратить. Приказал нести кушетку, никто из прислуги не хочет; боятся в эту баню даже днём войти. Наконец кое-как уломал; поставили кушетку на ножки, как следует; только - что бы вы думали? Прихожу я сегодня в баню, - кушетка вверх ножками стоит! То есть, как какой-нибудь акробат! И далее вид у неё, чёрт её побери, какой-то озорной! Прямо-таки вид закоренелой скандалистки. А раньше ведь была кушетка, как кушетка, - добавил он, - смирненькая!
Аграмантов сделал изумлённые глаза.
- Да что вы?
- Даю честное слово. А в этой самой бане-с мой дедушка скоропостижно неизвестно отчего умер. Подозревают отраву, да-с! Кроме того, прежде, как говорил мой отец, на этом самом месте был погреб, и в этом погребе одним из приспешников Пугачёва был задушен мой прадедушка. Да-с. Так вот-с, если принять во внимание, с одной стороны, поставленную вверх ножками кушетку, а с другой стороны - покойного прадедушку, так оно и выйдет, что, пожалуй, и того-с. "Ребус"-то, пожалуй, и подальше нас с вами видит!
Серафима Антоновна сделала томные глазки.
- А вы знаете, Павел Никитич, я "Ребус" выписываю, - сказала она. - Я прежде спиритизмом занималась. Медиумом у нас был один акцизный чиновник, интересный такой! Потом его перевели, и я спиритизм бросила, - пропела она с жеманной печалью.
Илья Петрович кивнул на жену.
- Вот и она ни за что не пойдёт в эту баню.
Серафима Антоновна подтвердила.
- Ни за что!
Илья Петрович встал и зевнул.
- Однако пора спать.
Аграмантов тоже встал и начал откланиваться.
Впрочем, первым пошёл спать Илья Петрович. И когда он вышел из комнаты, Серафима Антоновна, подошла к Аграмантову и, томно жеманясь, сказала:
- А вы тоже неужели сейчас спать?
Она минуту подумала и многозначительно добавила:
- А я долго не буду спать эту ночь; в спальне все окна открыты, а сад цветёт так, что голова кружится!
Серафима Антоновна заглянула в самые глаза Аграмантова и вздохнула.
- Я пойду перед сном погулять в сад. Выходите и вы. Кстати вы прочитаете мне там, помните, то стихотворение Фета, которое вы мне читали на днях. Как это?
Серафима Антоновна пощёлкала белыми пальчиками и прочитала нараспев:
- "Я людям не нужен, и сердце и разум…" Как это там у вас дальше?
Аграмантов сделался пунцовым.
- Я солгал вам, Серафима Антоновна, это стихотворение не Фета, а моё собственное, но только мне стыдно было сознаться, - сказал он, впрочем, не без гордости.
Глаза Дубняковой сделались ещё ласковее.
- Так вы поэт? Вот как!
Она осмотрела юношу с головы до пят и добавила:
- Так вы в сад выйдете?
- Выйду, Серафима Антоновна, только вот…
Серафима Антоновна снова томно вздохнула, а Аграмантов пошёл к себе в комнату. Там он подошёл к столу, опустился на стул и, подперев руками голову, подумал: "Начинается! Я влюблён! Сердце моё переполнено блаженством. Серафима Антоновна ухаживает за мною вот уже другая неделя!"
Аграмантов поправил перед зеркалом галстук и пошёл в сад. Серафима Антоновна была уже там. Она сидела на скамейке ближайшей аллеи, томно вздыхала и думала о молодом человеке, мысленно уже называя его Полем: "Поль очень мил, - думала она, - он такой хорошенький и конфузливый! Все его предшественники были такие мужики, а он милый и образованный. Он даже и галстук со вкусом подвязывает, хотя и не кончил семинарии. Впрочем, он поэт!" Она подняла голову. Павел Никитич подошёл к ней, слегка побледневший. Серафима Антоновна обласкала его глазами.
- Садитесь рядом, - пропела она как ручеёк.
В саду было темно. Соловей пел в кустарнике как бы в изнеможении, точно устал от запаха цветов и вдохновенья. Серафима Антоновна подняла на Аграмантова глаза.
- Продекламируйте ваше стихотворение.
Аграмантов шевельнулся, поправил галстук и начал с чувством:
По старому саду иду я с тоскою,
Беседую с собственной тенью…
От белых черёмух черёмухой пахнет,
От белой сирени - сиренью!
Я людям не нужен, и сердце и разум
Я отдал иному теченью…
От белых черёмух - черёмухой пахнет,
От белой сирени - сиренью!
Я людям не нужен! Ненужным иду я
Навстречу жестокому тленью…
От белых черёмух черёмухой пахнет,
От белой сирени - сиренью!..
Аграмантов читал певуче и красиво. Серафима Антоновна вздохнула.
- Замечательно правдиво!
От белых черёмух черёмухой пахнет,
От белой сирени - сиренью…
- Замечательно правдиво! И какая масса наблюдательности! - воскликнула она. - Да! "От белых черёмух черёмухой пахнет…" Как это у вас хорошо подмечено! Но только зачем такое уныние - "Я людям не нужен!" Почему? И потом, мужчинам вы, может быть, и не нужны. Но женщинам? Подумали ли вы о них? Зачем же такая безнадёжная грусть?
Аграмантов вздохнул.
- Ах, Серафима Антоновна, как же я могу быть весёлым, если я пессимист? Разве пессимисты когда-нибудь радуются?
Он помолчал, подумал и добавил:
- Разве когда земля погибать будет, так они обрадуются!
Серафима Антоновна грустно покачала головой.
- Ах, скажите, пожалуйста. И давно это с вами случилось?
Аграмантов переспросил:
- Пессимизм-то? С третьего класса училища. Семнадцать лет мне тогда было. А потом и пошло и пошло; дальше больше, дальше больше!
- А теперь вам сколько лет?
- Теперь двадцать два.
Серафима Антоновна сбоку посмотрела на соседа. "Боже мой, как он молод!" - подумала она, вздохнула и прошептала:
- Прочтите ваше стихотворение ещё раз.
Аграмантов откашлялся и начал читать снова.
Но когда он произнёс: "Я людям не нужен", Серафима Антоновна внезапно обхватила его голову руками привлекла молодого человека к себе и прошептала:
- Поль, милый, ты мне нужен! Мне! Любишь ли ты меня?