Тальников прошёл к себе в кабинет, улёгся в постель и застонал: "Господи Боже мой, за что меня Иван Петрович преследует?" Он потушил свечу и с головною укрылся одеялом. Но ему было совершенно не до сна. Он боялся, что вот-вот заскрипят половицы, и к нему войдёт Иван Петрович. Пусть он ничего не сделает дурного, пусть он только войдёт, и Андрей Егорыч размозжит себе голову. Лучше покончить сразу, чем еженощно видеть каких-то выходцев и смотреть на их странную жестикуляцию. Тальников встал с постели, подошёл к письменному столу, взял револьвер и сунул его себе под подушку. Затем он снова улёгся в постель, холодея от ужаса. Он лежал, боясь шевельнуться, боясь дышать и тревожно прислушиваясь.
Прошло несколько минут бесконечно длинных и мучительных. На дворе между тем залаяли собаки, свирепо, как на зверя. "Что это значит, что это значит? - подумал Андрей Егорыч, прислушиваясь к лаю. - Неужто сюда идёт Иван Петрович! Не зажечь ли свечу?" - думал он и не решался оставить рукоять револьвера, чтобы взять спички, вдруг половицы коридора заскрипели. В голове Андрея Егорыча замелькали туманы. Он прислушался; сомненья не было, в кабинет кто-то шёл. Тальников вскочил и, стуча зубами, забился в самый дальний угол постели. Между тем дверь кабинета растворилась; Андрей Егорыч хотел поднять револьвер, сунуть его себе в рот и выстрелить, но на пороге показался Порфирий. Только Порфирий, но он был бледен.
- Андрей Егорыч, - сказал он, - к нам на двор кто-то пришёл в одном белье и в шляпе; странные такие, вроде как не в себе!
Тальников долго не понимал ни одного слова и молчал, пряча под одеяло револьвер и трясясь всем телом. Наконец он спросил, икая от нервного потрясения:
- Это не Иван ли Петрович?
Андрею Егорычу показалось, что Порфирий язвительно улыбнулся.
- Как же Иван Петрович? Да ведь они же померли?
Андрей Егорыч рассердился.
- А ты почём знаешь?
- Да как же, ведь я же у них и на поминках был.
Тальников заволновался.
- На поминках был, на поминках был; то-то вы бываете там, где вас не спрашивают!
Он застучал кулаком по столику.
- Ну, чего ты ко мне пристал, ну, чего ты пристал? - крикнул он в совершённом исступлении. - Пойди и узнай, кто это. Да ко мне его не пускайте; ноги, руки свяжите, а не пускайте!
Порфирий шевельнулся.
- А шляпу вашу снять? Они в вашей шляпе?
Тальников икнул.
- А шляпу снимите.
Порфирий исчез. Андрей Егорыч зажёг свечу и сидел, не переменяя позы и дрожа в коленях. Он был жёлт, как лимон; даже белки его глаз стали жёлтыми; во рту его стало сухо, а голова положительно превратилась в наковальню. "Боже мой, - думал он, - что это за несчастье, что это за несчастье! И всё Елена Павловна, всё она! Лезет со своими поцелуями, с любовью и ещё чёрт знает с чем, а человек умер, а ты мучайся и ты не спи по ночам и дрожи, как какой-нибудь котёнок… Что это Порфирий не идёт!" - стонал он. Между тем на дворе раздавалось уже несколько голосов; потом загрохотала телега, затем поднялись споры, суетня, возня и, наконец, телега загремела обратно, а на дворе всё стихло. В кабинет Тальникова вошёл Порфирий. Он улыбался.
- Это, Андрей Егорыч, бас приходили; они в белой горячке и в одном белье путешествуют; всё пропили-с! Теперь тятенька ихние приехали, следом их искали и увезли!
Андрей Егорыч ничего не понимал и стучал зубами.
- Какой бас, какой тятенька? Да говори толком!
- А бас, которого из Томиловки для похорон Ивана Петровича выписывали; томиловского дьячка сын, они с этих-с самых похорон немножко загуляли и, конечно, до белой горячки! В одном белье ходят, даже, говорят, на кладбище у церкви безобразничали!
Андрей Егорыч пристально посмотрел на Порфирия и погасил свечу.
Через два дня Тальников уехал на воды, на Кавказ и послал Елене Павловне записку: "Больше мне видеться с вами нельзя. Простите, у меня нервы никуда не годятся; извините, я уезжаю лечиться. Мне, говоря откровенно, совсем не до любви".
Западня
Посвящается нашим спиритам
В кухне было душно и пахло пригорелым салом. От плиты палило тропическим жаром, несмотря на то, что дверь и окна были растворены настежь. Повар Аверьяныч, худенький и маленький человечек лет пятидесяти, с угрюмым лицом запойного пьяницы, сидел у стола. Он только что отпустил господам последнее блюдо к ужину и, на досуге попивая водочку, рассказывал своей молоденькой жёнке Марфеньке разные страшные истории о кладах. Аверьяныч вечно бредил какими-то кладами, а когда напивался пьян - горой Афоном. И тогда он мечтал найти клад и отнести на святую гору икону Пантелеймона-целителя, всю осыпанную драгоценными камнями. Аверьянычу казалось, что после этого тоска, которая вечно сосёт его сердце, покинет его, зачахнет и издохнет, придавленная могучей пятою святого целителя. Аверьяныч досказал свою страшную историю и замолчал; в кухню вошла горничная Наташа; она взяла из-под плиты углей для самовара и, вильнув юбками, исчезла в дверях. Марфенька, в это время вязавшая у лампочки какое-то рукоделье, приподняла от работы своё хорошенькое личико и сказала:
- A y нас, Лука Аверьяныч, в старой бане тоже всё неладно. И тоже кто её знает отчего! Вчера туда кушетку ненужную поставили, например, а сегодня пришли - она кверху ногами стоит. Караульщик, слышно, ночью в окне огонёк видел, - добавила она уже совсем таинственно.
Марфенька спустила петлю, нахмурила хорошенькие бровки и опять сказала:
- Кажется, обещай мне миллион и ни за что бы туда ночью не вошла! Ни за прянички!
Повар вытер рукавом жиденькие усы и бородку.
- Клад там, Марфенька, беспременно клад, - отвечал он. - Склеп там, как раз у самых у дверей банных. У самого порога, потому стукнешь палкой, отдаётся звонко так, ажно гул идёт. У-ху-ху-ху, - сделал повар губами, изображая подземный гул. - Склеп там, Марфенька, а в склепе беспременно кадушки с золотом. Нечистые и стерегут, забавляются вокруг, всякую мерзость творят. Это бывает!
Аверьяныч налил себе четвёртый стаканчик водки. Марфенька вздохнула и передёрнула круглыми плечиками.
- Не говорите, Лука Аверьяныч, к ночи страх берет! Не люблю я этих самых… нездешних жителев!
Повар выпил водку.
- Это бывает. Да, - снова сказал он. - В склепе, небось, зеленые крокодилы с огненными глазами лежат; ведьмы, небось, голобрюхие с чертенятами в чехарду играют. Да. З-забавно, - протянул он, как будто со вкусом.
Странно сказать, а он как будто бы весьма даже любил эту нечистую породу.
Марфенька вздохнула снова.
- Не говорите, Лука Аверьяныч, к ночи! Во сне ещё увидишь этих ночных соблазнителев!
Аверьяныч встал, позевывая.
- А я, Марфенька, спать к кучеру на сеновал пойду; здесь душно.
Марфенька приподняла от работы личико.
- Идите, Лука Аверьяныч, идите! - сказала она что-то уж очень покорно и что-то уж очень сладко.
Повар посмотрел на розовые щёчки жены, почесался и невольно подумал: "Ишь, какая она у меня хорошенькая. Цветёт точно розанчик; и то сказать, восемнадцать лет бабёночке, а я стар, ох как стар. Как бы не барин, и не женился бы. Да! Сам Илья Петрович сватом у неё был; она, говорит, мне родственница, двоюродная крестница; двоюродный братец мой её крестил".
Аверьяныч снова почесался, взял засаленную подушку и войлок и, шмыгая стоптанными калошами, вышел из кухни, нашёптывая:
- Клад там, беспременно клад околь старой бани; а нечистые стерегут и забавляются. Небось, верхом друг на дружке ездят, пылят, стучат, кувыркаются. Х-химики двоерогие!
Его голос смолк. Марфенька бросила на стол рукоделье, зевнула, потянулась и, вспомнив о чем-то, внезапно улыбнулась и покраснела. Она встала, пересела к окну, вздохнула и стала смотреть на звезды.
А Аверьяныч лежал на сеновале и всё ещё думал: "Да, вот тоже клад. С голыми-то руками его не скоро возьмёшь. Походишь околь и назад ни с чем отойдёшь. Для кажного клада нужно особое слово знать". Повар повернулся на другой бок.
Ему не спалось; в голове его от печного жара и водки стучали молоточки; перед глазами точно золотые червонцы мелькали. Внезапно ему пришло в голову: "А что если взять сейчас лопату, пойти к старой бане и копнуть хоть немножко? Может быть, клад-то и не глубоко положен. Это тоже бывает. Другой раз лопатой копнёшь и глядь - корчага с золотом!" Аверьяныч присел на своём войлоке.
- Может быть, стоит лопатой копнуть, - шептал он, чувствуя, что в его голове начинает плыть золотой туман от мелькающих перед глазами червонцев. Аверьяныч нащупал рукою калоши, обул их на босые ноги и, как был - распояской и без шапки, - слез с сеновала. Затем он нашёл у конюшни железную лопату, которою конюх прибирает накопленный за ночь в стойлах навоз, и пошёл двором к саду.