Видно, поняла, что если допустить - если только допустить, - что я был серьезен, то хорошо же она выглядела в глазах этого пожилого, в сущности, и не без странностей дядьки.
- Ну, прошу вас, простите меня, Всеволод Сергеевич.
И она улыбнулась, так прося прощения.
То была нежная улыбка: сперва чуть вздрагивающая, словно человек на что-то обижен, а затем после как бы легкого взмаха души, открытая, ясная, так что даже глаза женщины увлажнились.
И сердце мое поплыло от этой улыбки, и мгновенно вспыхнувшая ненависть так же мгновенно и погасла, и мне стало вдруг легко и спокойно (о, понимаю, ожидание унижения и реализация этого унижения и сразу ясная улыбка - такие контрасты не могут не вызвать перепады настроения), и мне было все равно о чем с ней говорить, только бы задержаться здесь хоть на малое время. Я спросил первое, что пришло в голову:
- Откуда вам известно мое имя?
- Соседка узнала у знакомой медсестры.
- Мужчина средних лет и малость потертый?
- Нет, был вежлив, называл по имени-отчеству и не торопился.
- То есть природный говорун?
- Однако сестра вас опознала. Соседка хотела написать благодарность.
- Но лучшие порывы пресекаются на корню?
- Оставила до следующего раза.
- Буду знать, к чему стремиться.
Какое-то удивительное и, конечно же, странное состояние легкости было, какое устанавливается лишь между близкими друзьями, - когда нет озабоченности взглядом на себя со стороны, когда отступает скованность, напротив того, есть уверенность, а что ни говори, все будет впопад - случайное, конечно же, совпадение настроений - вот я ожидал худшего, но все позади, она ненароком обидела малознакомого дядьку, но он не рассердился - вот от чего была легкость. Вроде того, что бы ты ни сказал собеседнику, все ему, как ни удивительно, будет интересно.
Болтали о всякой чепухе, не разговор, в сущности, а шелестенье слов, который потом никак не вспомнишь.
Тут повалил густыми хлопьями снег, и это был повод весело поахать:
- Возврат зимы!
- А думал, все - конец.
- Да, надоела зима.
- Не правда ли, содержательный мы ведем разговор?
- Да, Всеволод Сергеевич, очень глубокий разговор.
- Вы знаете мое имя, а я ваше нет.
- Это просто - Наталья Алексеевна.
- Я так и знал, - тут непонятный взрыв моего восторга. - Установившийся стереотип. Если светлые волосы, если нежная улыбка и если не злодейка…
- Не стерва, вы хотите сказать?
- Да, именно так и хочу сказать, - тут общий смех, даже и непонятно, почему смех, - так непременно должна быть Натальей.
Да, я нес всякую бодягу, но во мне вовремя проснулся некий сторож, подсказавший, что судьбу испытывать не стоит и усквозить надо сейчас, покуда вам легко и весело. Может прийти читатель, болтовня пресечется, возникнет неловкость, и в памяти этой женщины останется именно неловкость, а не легкий треп с маленько придурковатым доктором.
И я, продолжая что-то лепетать, резво вскочил.
- Я, надо сказать, нафарширован цитатами. Я, собственно, своих слов и не говорю. Вот Зощенко в этом случае сказал бы, что было смертельно удивительно, если б мы больше не увиделись.
Отвага? Да. Наглость? Тоже да. Ну чем не пожилой Сердечкин? Она смотрела на меня удивленно - конечно, ошарашена моей наглостью. Однако молчала, чем и поощрила фонтан моего красноречия. Да, а глаза у нее блестели. Причем это был не блеск, который бывает у человека с неисправной щитовидной железой - там это сухой блеск, у Натальи же Алексеевны глаза светились влажным мягким блеском, какой бывает, когда одному человеку не противно видеть другого человека.
- Я не рискнул бы приходить сюда вновь, - несло меня, - не может дважды повезти так, чтоб не было читателей. И я бы предложил съездить в другой, более замечательный город, - (о, забыл я в этот момент посмотреть на себя со стороны - молодая красивая женщина, лет пятнадцать между нами разницы, откуда-то взялась отвага встречу назначать - дичь какая-то, бред), - где довольно много культурных учреждений. Эрмитаж, к примеру… - (тут пауза, выжидание). - Или Русский? - (снова пауза, перед человеком не стоит вопрос да или нет, ему нужно выбрать между этими да).
- Тогда Эрмитаж.
- А время?
Она сказала, когда у нее выходной.
- Удача! - с восторгом (чуть, несомненно, преувеличенным) сказал я. - У нас совпадают выходные. Так на платформе? Десять пятьдесят?
- Да.
И я усквозил, а на улице сел на подоконник библиотеки и перевел дыхание: только сейчас почувствовал, как нервничал все это время. Постепенно напряжение прошло, и я почувствовал совершенно неожиданные и непонятные мне умиление и жалость.
3
Вообще-то на работу я хожу с охотой. Особенно когда полностью отойду от предыдущего дежурства. Но даже если не полностью восстановился, то и тогда нет омерзения - работа она и есть работа, люди ведь болеют. А вот раздражение имеет место, причем не на работу, а на людей, которые за нее отвечают.
Это они мне платят такую денежку, что я вынужден работать десять суток в месяц. У меня по кругу получается почти триста рублей - полторы ставки, плюс разные стажные, да ночные, да первая категория - двести восемьдесят - триста.
Вот если бы они мне платили такие деньги не за полторы ставки, а за одну, то есть не за десять дежурств, а за семь, это было бы вовсе справедливо. Но сейчас я восстановился, выспался, был бодр и потому благодушен. И на оплату своей работы смотрел как на данность, неизбежность вроде смены времен года.
Выпавший вчера снег растаял, под ногами чавкало, но и это не раздражало меня. И было во мне веселое любопытство - первое дежурство при новом начальнике, вот как поведет себя Алферов? Скажет тронную речь? Будет поучать?
А ничего подобного. Он стремительно вошел в комнату, бодрый, подобранный, сказал общее "здравствуйте" и с ходу начал пятиминутку.
- Коротко! Что случилось! Только главное! Что хотите передать сменщикам!
Все! Свободны, товарищи. Ровно пять минут.
И что удивительно - человек при галстуке. То есть торжественный. Мы-то все от галстуков давно отвыкли. Прежде Алферов казался мне вяленьким, а тут - сгусток энергии. Чем, конечно же, произвел на всех приятное впечатление.
И это впечатление усилила Лариса Павловна. Пока Таня укладывала нашу сумку, я стоял на крыльце. Тут и подошла Лариса Павловна.
- А вы знаете, Всеволод Сергеевич, Алферов вчера удивил меня, - сказала она. - Я ему сдавала дела, объясняла все эти графики, формы и сводки, а он задавал вопросы, и, вы не поверите, все умно и впопад. Слушайте, он толковый человек.
- Вот и хорошо, - обрадовался я. - Значит, работу не развалит.
- А вечером я корила себя, что, видно, ошибалась в нем. Я ведь его не очень-то ценила. Так считала, как был он когда-то фельдшером, так фельдшером и остался. Грамотным, конечно, но фельдшером. Да вы и сами знаете: когда все по схеме, он силен, когда нужно отступить от схемы - теряется.
- Но теперь-то другое дело.
- Да, теперь другое дело. И он приживется, пожалуй.
Она пошла в свой бывший кабинет, а я в нашу комнату - к делу поближе.
- Всем вызова! - громко сказала диспетчер Зина. - Бригада, педиатр, фельдшер.
Это она голос пробует - не пропал ли за два дня отдыха. Нет не пропал.
За двадцать пять лет я так и не научился вызовы называть вызовами. Это такой наш медицинский жаргон. И мое высокомерие несомненно. Если для некоторых слов у меня есть двойной счет - с медиками я говорю эпилепсия, инсульт, с немедиками - эпилепсия, инсульт, то с вызовами ничего не могу с собой поделать - не поворачивается язык. Впрочем, я не могу выговорить и всеобщее "поплохел" (в смысле, больному стало хуже). Это, конечно, высокомерие. Что есть во мне, то есть.
- И куда это нас? - спросил я.
- В Марусино.
- И что?
- Пэ-сэ.
Так она ответила на мое недоумение, чего это нас отсылают в район, оставляя город без бригады. "Пс" - так вызывают, так и в листке написано - плохо с сердцем, наша работа. Еще бывает написано "бж" - это болит живот, и "гб" - это, понимать надо, болит голова.
Я с удовольствием езжу утром в район - чем здесь суетиться, так уж лучше прокатиться в район. А когда вернусь - будет пауза в вызовах. Мне приходится больше по городу мотаться, а тут район - все-таки разнообразие.
- Таня, готовы?
- Готовы! - ответила мой фельдшер.
Я достал из портфеля загашник - коробочку с особенно дефицитными лекарствами - положил в сумку, взял эту сумку, а также электрокардиограф, мы сели в наш "УАЗ", да и поехали.
Я в кабине, Таня в салоне (высоко берем, красивое звучание - салон!). Шофер Петр Васильевич был по обыкновению молчалив, меня тоже не тянуло на разговоры, Таня сразу задремала у раздвинутого окошка салона (ее девочке полтора года, она перепутала день с ночью, и Таня постоянно не высыпается, так что любая возможность вздремнуть - подарок судьбы).
Из-за облаков прорезалось розовое солнце, справа был залив, и видно было, что темный лед скоро треснет, но покуда был он ровный и просматривался до дальних горизонтов, дорога узкая, машине не разогнаться, и приятно и легко в такт покачиваниям погрузиться в нехитрые свои соображения.
К тому же интуитивно (и безошибочно, как правило), я угадывал, что работа будет несложной и не надо взводить свою волю в состояние готовности, потому приятно расслабиться.
И мои соображения относились как раз к новому заведующему.
Я пытался сообразить, хорош Алферов или плох, и я не находил ответа.