Малаховка
Когда душа моя в тисках
Страданья и сомнения,
Когда пульсируют в висках
То грусть, то сожаления,Тогда люблю я побродить
Средь жителей Малаховки,
В беседах с ними находить
Их остроумья маковки.Все, что они ни говорят,
Про дело иль безделье,
Все - нескончаемый каскад
Еврейского веселья.Его сумели проносить
Через века изгнания;
И стыдно мне при них грустить
И привлекать внимание.Я за столом у них сижу,
Меня зазвали лакомки.
И бодрость вновь я нахожу
Средь жителей Малаховки.За разговорами у них,
За рыбой фаршированной,
Я слушаю, и я притих,
Сижу, как зачарованный.Ведут беседы с хитрецой
И с угощеньем лакомым.
Куриным супом и мацой,
И гоменташем маковым.И о судьбе, и о делах
Проходит речь пространная,
И вспоминается в речах
Земля обетованная.И их история встает
Передо мной незримо -
Как изгоняли их народ
Из стен Иерусалима.И как столетья протекли,
Бесправные, голодные,
Но сохранить они смогли
Свои черты народные.Терпели предки тех людей
Погромы, унижения,
Но не теряли их корней
Потомков поколения.И заражаюсь я от них
Примером их веселия,
И забываю дум своих
И грусть, и сожаления.
Моня слушал и довольно улыбался:
- У нас ведь на еврейские темы ничего не публикуют. Но в самиздатском журнале "Евреи в СССР" будут рады это напечатать. А среди малаховцев мне придется распространить самому. Но все-таки идеализация жизни евреев - это твое поэтическое преувеличение. Всю малаховскую кодлу ты не знаешь. Евреям в Малаховке живется не так уж весело. Сохранять свой юмор и еврейское достоинство им не просто.
В это время с улицы послышались отдаленные крики и в окнах засветились и задрожали всполохи огня.
Моня подошел к окну:
- Алешка, пожар! Горит где-то рядом! Бежим туда!
Они выскочили на улицу и побежали в направлении огня и криков - горела малаховская синагога. Пламя уже охватило стены, вверх валил густой дым. На свет пламени и запах дыма сбежались ближайшие жители, вызвали пожарную команду и пытались спасти деревянное здание, обливая водой из ведер. Больше всех суетился и бегал с ведрами русский паренек Миша. Моня спросил его:
- Что случилось?
- Дядя Моня, поджог! Я сам видел двух убегавших поджигателей. Погнался было за ними, да где там. Вернулся помогать тушить.
Неподалеку у забора лежала сторожиха, укутанная в ватник. Она тяжело хватала воздух ртом, задыхалась от дыма. Люди оттащили ее в сторону, и Алеша, как умел, делал ей искусственное дыхание.
Прибежали раввин и верующие старики-евреи, они размахивали руками и хватались за головы:
- Ой, вэй!.. Какое горе, какое горе на нашу голову!.. Ой, вэй!.. Наша синагога, наша Тора, наша древняя Тора!..
Раввин особенно убивался, рвал свою длинную бороду, плакал:
- Наша Тора сохранилась в испанском изгнании, ее спасли от фашистского поджога… А теперь она погибнет! Ой, вей!..
Рядом с ними стоял Наум Коган и с горечью тряс давно ослабевшими кулаками:
- Эх, если бы я мог задержать на две-три минуты дыхание, я бы спас Тору. Нет в моей груди прежней силы, не могу я глубоко вдохнуть.
Моня быстро спросил:
- Что надо сделать, чтобы спасти Тору?
Коган недоверчиво посмотрел на него:
- Вы, вы хотите попробовать?
- Я могу задержать дыхание. Что надо?
- Надо облиться холодной водой и глубоко вдохнуть, задержать дыхание, зажмурится и быстро кидаться внутрь сквозь огонь. Пока горят только стены, крышу еще не охватило, внутри огня еще нет. Но это страшно опасно.
- Я сделаю, - Моня схватил ведро воды, облился с головы до ног и крикнул старикам: - Где хранится ваша Тора?
- Там, там, - раввин дрожащими руками указал направление. - В шкафу у восточной стены. Вот ключ к шкафу, она заперта.
Моня кинулся в дверь прямо через огонь. Все замерли от ужаса - языки пламени стремительно ползли по стенам и подходили к крыше. Через три минуты появился задыхающийся Моня со свитком в руках. Только он успел выскочить, как за его спиной рухнула крыша. Он едва дышал, кашлял от дыма, у него обгорели волосы и кисти рук. Раввин выхватил свиток, прижал к груди и целовал, как ребенка. А старики плакали, хватали края мокрой одежды Мони, целовали их и кричали:
- Мицва, мицва!
Наум Коган глядел на Моню с восхищением:
- Ну вы молодец! По правде говоря, не ожидал от вас, думал, вы шмак, а вы…
Тяжело и прерывисто дыша, Моня ответил, несколько смущенно:
- Я и сам не ожидал… Но, в сравнении с вашим подвигом, это ничто.
- Нет, не говорите, то была война, над нами стояла смерть, мы кидались в огонь не от благополучной жизни. То, что я тогда сделал, был единственный способ прекратить сплошной обстрел, мы бы все равно погибли. А вы жертвовали собой не под угрозой войны, а во имя спасения еврейской ценности. Это в вас еврейская кровь заговорила. Я восхищен вами, глубоко сожалею и извиняюсь, что считал вас шмаком.
Подбежал Алеша, а с ним и парнишка Миша. Он принес сухое одеяло и смотрел на Моню с восторгом. Алеша накинул одеяло на Моню. Вдвоем они отвели его подальше от дымящихся бревен.
- У тебя ожоги на руках и на лице. Если бы крыша упала, ты бы погиб. Зачем ты рисковал жизнью?
Моня ответил, кашляя и задыхаясь:
- Сам не знаю зачем. Понимаешь, мне было жалко этих стариков, плачущих о своей Торе, а рядом стоял Наум Коган, и я вспомнил, как он однажды рисковал жизнью. Он мне и подсказал, что делать. Ну а главное, меня взяла дикая злость: раз Тора не погибла от поджигателей-фашистов, не дам ей погибнуть от поджигателей в Советской России.
Алеша с удивлением смотрел на него:
- А ты, Монька, герой!
- Никакой я не герой, я простой еврей. Вот Наум Коган считает, что это во мне еврейская кровь закипела.
Миша слушал разговор, смотрел на них, раскрыв рот от удивления, потом сказал:
- Дядя Моня, он вам правду говорит, вы герой, огня не побоялись, чтобы еврейскую ценность спасти.
Но Моня совсем закашлялся, и было видно, что ему нехорошо. Алеша повел его домой. В это время раввин стал собирать пепел пожарища в банку из-под варенья и приговаривал:
- Когда был сожжен первый храм Соломона в Иерусалиме, евреи собрали пепел в урну. Этот пепел они потом развезли с собой во все уголки изгнания, как святыню. У нас нет того пепла от храма Соломона. Но теперь у нас будет пепел от нашей маленькой синагоги. Это будет наша святыня.
На даче всполошившаяся мать Мони смазывала его ожоги вазелином и причитала:
- Ой, Монечка мой, ты же чуть не погиб из-за этих гоев, которые подожгли синагогу.
Дышать Моня стал ровней, но лицо и руки его покраснели и отекли, глаза превратились в щелочки. Алеша посадил его в машину и повез в больницу в Москву.
* * *
Синагога сгорела дотла, и от дыма погибла ночная сторожиха. На следующий день у пепелища обнаружили оставленную поджигателями листовку. Такие же листовки были расклеены на Казанском вокзале. Это было злобное антисемитское предупреждение всем евреям, мол, и впредь их ждут поджоги и погромы. Записки были напечатаны на машинке и подписаны заглавными буквами БЖСР, что означало "бей жидов - спасай Россию". Стало абсолютно ясно, что синагогу поджег кто-то из ярых антисемитов. Слухи о пожаре и листовках распространились по всей Москве со скоростью огня, евреи передавали друг другу эту ужасную новость. Павел Берг узнал об этом от Алеши на другой день, разволновался:
- Это первое открытое нападение на евреев с времен сталинского обвинения врачей. Это не просто хулиганство или бандитизм, нет, это намного серьезней - это объявление войны евреям. Если правительство с его средствами информации, печатью и радио, промолчит об этом, это будет означать санкционирование такого поведения. Молчание будет знаком согласия.
Ни в печати, ни по радио об этом ничего не сообщалось. Однако иностранные корреспонденты не дремали: радиостанция "Голос Америки" передала сведения о пожаре со всеми подробностями.