Оркестр и хор состязались по очереди: оркестр - танец, хор - веселую песню для передышки. За полечкой - "У сусіда хата біла"; после краковяка - "Ой що то за шум учинився".
Вокруг кадки отплясывали сначала дружки с боярами, потом - вся молодежь, а там и старики - "ударили лихом об землю" - уже попозднее, конечно, когда солнце село за Черепанову гору, на землю опустились сумерки, и в широком небе над Печерском засверкали весенние звёзды.
Понятное дело, прежде чем ринуться в пляс, старшее поколение залихватски, в неимоверно быстром темпе, исполнило в два голоса "Кинем об землю лихом, журбою…". А когда утомила пляска, полились в очень уж замедленном темпе и традиционная "Не осенний мелкий дождичек" и "Реве та стогне…".
Гуляли сегодня не горькие обитатели нищенских хибарок на бедняцкой пригородной окраине, а веселые хозяева всего движимого и недвижимого добра на земле.
И только на балконе четвертого этажа мавританского дома не было в эту ночь веселья.
Старый доктор Драгомирецкий стоял там выше всех, в отчаянии сжимая голову. Завтра в восемь - утренний обход в больнице, а он все еще, далеко за полночь, не может уснуть. Он уже пил валерьянку, нюхал соль - ничто не помогало. Разве заснешь, когда на десять кварталов окрест стоит дикий шум и гам? Какое вопиющее нарушение правил общественной тишины и покоя! Нет и нет! Этого модного ныне заигрывания с плебсом доктор Драгомирецкий никогда не признает. Хотя, конечно, и барское пренебрежение к народным низам и, тем паче, угнетение их доктор также категорически осуждал.
А впрочем, нужно быть честным с самим собой. Один раз в жизни - было это, конечно, еще в молодости - и доктору Драгомирецкому довелось войти и самое тесное соприкосновение с простолюдином, приобщиться, так сказать, к хождению в народ. И как тяжело расплатился за это и он сам и… народ. Даже вспоминать неприятно, но, что поделать, должен помнить, к этому обязывала присущая ему склонность к бескомпромиссному самокритицизму.
В те далекие годы был Гервасий Аникеевич гимназистом четвертого класса, жил с покойными родителями на Соломенке и увлекался Луи Буссенаром, Луи Жаколио и Майн Ридом. А в том же дворе в подвале, проживал шустрый сорванец по имени Василько - фамилии его доктор Драгомирецкий никак не мог припомнить. Гимназист Гервасий, сознавая свой долг культуртрегера, читал, конечно, этому Васильку и "Всадника без головы" и "Последнего из могикан". Впрочем, если говорить правду, может, это и были самые лучшие минуты во всей жизни Гервасия Аникеевича. Мальчики мечтали вдвоем - восхищались, ужасались и, обуреваемые всеми страстями смертных, переживали вместе с героями книг все необычайные приключения в прериях и пампасах; скакали на мустангах, бросали лассо, швыряли бумеранги, стреляли из винчестеров и даже снимали томагавками скальпы. Одним словом, было принято твердое решение: бежать на привольную жизнь в Америку, в страну Больших озер. И бежали… А что вышло? В Боярке "американцев" сняли с поезда. Василька отец выпорол ремнём. Какой ужас! Какая дикость и грубость! А Гервасию не купили велосипед, обещанный за переход из четвертого класса в пятый. И, понятно, ему запретили не только водиться, но даже встречаться с этим зловредным Васильком. Так Гервасий Аникеевич с той поры и не видел своего приятеля детских лет; в том же году Драгомирецкие переселились с Соломенки на Печерск.
Доктор Драгомирецкий решил принять двойную дозу веронала, чтобы соснуть хоть часок. Он покинул балкон, плотно прикрыл за собой дверь и опустил тяжелые шторы.
Знай он, что дочь его именно там, в самом центре всех этих непристойных событий, и к тому же является их активной участницей - ценою подаренного отцом велосипеда, - бедного доктора несомненно хватил бы кондрашка.
3
"Политики" оставались верны себе и на свадьбе.
Один за другим они выходили из душной комнаты, из-за свадебного стола и присаживались на завалинке, чтобы "перекурить". На этот раз беседа началась не с высокой политики, а с соображений по поводу перспектив рыбной ловли, - какою будет она после нынешнего наводнения. Такой высокой воды не помнили даже и старожилы: вода достигла Контрактовой площади на Подоле, усадьбы Выдубецкого монастыря за Теличкой и заливала Дарницу.
Пересуды начались, как обычно, с воспоминаний о том, как Иван вытащил сома на восемь пудов, и как перед Максимом мелькнула щука в два метра длиною. Жаловались, что в старые времена рыбы в Днепре было видимо-невидимо, а теперь и Днепр уже не тот и рыба стала не та…
Подсел к рыбакам и Андрей Иванов: долг посаженого отца был им исполнен. К бессловесной рыбе Иванов был равнодушен, однако к разговору с людьми его всегда влекло непреодолимо. До революции Иванов никогда не обедал дома, на квартире Дюбина, где он жил, а непременно отправлялся на Бессарабку, в чайную Германовского, где арсенальцы кредитовались до "получки": тут можно было свободно покалякать, сея исподволь зёрна большевистского протеста, а в закоулке за буфетом хранились и кое-какая литература для собеседника, проявляющего особый интерес. Появлением Иванова немедленно воспользовался дядька Авксентий Нечипорук, зная, что этот арсенальский большевик имеет среди рабочих непререкаемый авторитет.
- А вот вы, товарищ главный рабочий, - начал Авксентий, ловко встревая в разговор о способах рыбной ловли. Ответьте мне толком, спасибо вам за самый главный вопрос!.. Будет революция наделять крестьян землей или не будет? А?
Все повернулись к Иванову.
Иванов поправил пояс с солдатской бляхой и не спеша сказал:
- Что же, товарищи, если спрашиваете, я отвечу…
- Ну-ну? - Авксентий приподнялся на завалинке - так не терпелось ему услышать наконец ответ.
- Не будет наделять! - сказал Иванов.
Авксентий ахнул:
- Как? Революция да не даст хлеборобу земли? А вот мой Демьян пишет мне с фронта… - он торопливо начал шарить по карманам, отыскивая письмо Демьяна.
- Революция, - сказал Иванов, - всякая бывает. Бывает для буржуев, бывает для трудового народа. У нас, дяденька, да будет вам известно, революцию буржуи прибрали к своим рукам. Буржуазная выходит у нас сейчас революция. И трудовому народу - что рабочему на заводе, что крестьянину на земле - долго еще придется бороться за свои права! И пока мы, рабочие и крестьяне, не возьмем власть в свои руки, до тех пор…
- Так надо же ее брать, власть то - есть! - чуть ли не закричал Авксентий. - Почему же вы, заводские, - передовой, сказать бы, элемент, у вас всякие есть партии, - не возьмёте ее в городе, а тогда бы и мы у себя на селе? Вот и мой Демьян… - он замахал письмом Демьяна, которое наконец нашел в кармане.
- А потому, - снова спокойно сказал Иванов, - что очень к слову вспомнили вы, дядька, о всяких партиях. Партий действительно развелось много, а согласиться между собой они не могут. Вот, например, наша партия, партия большевиков, прямо говорит: землю крестьянам немедленно и безвозмездно, без выкупа! А вот, скажем, меньшевики, так они…
- Большевики, меньшевики! - заволновался Иван Брыль, который как раз появился из дому, покинув свадебный стол: отцовские обязанности, конечно, дело серьезное, но разговор на завалинке притягивал его неодолимо. - Опять двадцать пять! Для рабочего класса должна быть одна партия - социал-демократическая, и баста!
Боженко вдруг грозно двинулся на Ивана Брыля.
- И правда! - закричал Боженко, размахивая кулаками. - Ты, Иван, брось дурака валять! Партийное дело - это тебе не девка на посиделках! Увиваешься вокруг, сукин сын: красивое словцо подбросишь, и поцеловать норовишь в закоулке, и рукам у пазухи волю даешь, а как сватов засылать - так тебя нету! - Боженко надвигался на Ивана, угрожающе размахивая руками. - Ты почему беспартийным живёшь, сукин сын? Ты что, спекулянтка с Галицкого базара или обыватель с Крещатика?
- Да ты не того… ты не очень! - попятился Иван, уклоняясь от рук Боженко.
- Ты почему, старый черт, - Боженко ухватил-таки Ивана за сорочку, - в партию не вступаешь? В нашу, пролетарскую партию социал-демократов большевиков?
- А ты разве давно записался? Двух месяцев еще нет! - Иван старался оторвать цепкие пальцы Боженко от праздничной сорочки. - Почему же ты, умник, раньше не вступил?
- Потому, что дураком был. А теперь поумнел, когда меньшевистские провокаторы продали нас министрам-капиталистам.
- Оставь, Василий! - хохотал Иванов. - Разве в партию силком загоняют? Смотри, ты у него пуговицу оторвал!
- Я не силой, я сердцем своим говорю. Таких, как он, рыбаков, за глотку надо брать, чтобы в голове ясно стало! Пускай скажет, старое чучело, вступит он в нашу партию или нет?
Но тут Иван Антонович ловко вывернулся, ухватил Боженко за плечи и быстро завернул ему руки за спину; он таки был покрепче Василия Назаровича. Но и Боженко сумел извернуться и сам перехватил руки Ивана: он был все же попроворнее.
Смех покатился в кружке "политиков", а Брыль и Боженко схватились "на пояски" и начали валить друг друга с ног.
- Ах, ты ж, пацан - кряхтел Иван.
- Морока нам, пацанам, с вами, старой гвардией! - кряхтел и Василий.
Боженко был немногим моложе Ивана Брыля, но за плечами у него тоже были и забастовки, и демонстрации, и кровавый пятый год, и тюрьма, а на плечах - рубцы от казацких нагаек. Они боролись. А толпа "политиков" и рыбаков сразу же превратилась в заядлых "болельщиков": французская борьба всегда пользовалась успехом на рабочей окраине.
- Тур де бра! - подавали советы из толпы. - На нельсона его бери! Он - мост, а ты ему - под плечо! Э, нет, постой, - подножку нельзя! Запрещенный прием! - Болельщики были горячи, однако справедливы.