Иван стоял с Меланьей, Марфа с Максимом. И у Марфы и у Меланьи на вышитых петушками рушниках лежали круглые буханки, присыпанные солью, - как снаряжают в дальнюю дорогу. Мамы уже не утирали слез, были заняты руки, и слезы вольно катились по щекам… За всеми хлопотами им за весь день так и не дали выплакаться, как надлежит матерям, когда они отпускают детей своих в самостоятельную жизнь. А уж как хотелось бы им, сердечным, наплакаться: без молитв, без креста благословляли они кровь и плоть свою в трудный жизненный путь…
Иван и Максим стояли важные и торжественные. Они тоже переживали всю сложную гамму родительских чувств, но были проникнуты и сознанием величия и значительности акта, который решились совершить.
Важные и торжественные, в праздничных пиджаках и чистых рубахах, с аккуратно причесанными волосами, они не знали, куда девать свои руки. Треклятые руки то приглаживали усы, то одергивали пиджаки, то лезли в карман и доставали кисет, тут же поспешно пряча его обратно, - и снова болтались без всякого толка. Руки у обоих были натруженные, мозолистые, с шершавыми ладонями, - такие проворные и умные в работе и такие неуклюжие сейчас, без дела.
Позади родителей со сдернутым знаменем в руке расположился Андрей Иванов, Фиалек и Косяков - почетный эскорт - стояли с двух сторон, вытянувшись как на вахте у знамени, на котором было начертано "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".
На улице воцарилась тишина, только женщины потихоньку охали и причитали - как же это невенчанными и без креста женятся христианские деточки, Тоська с Данилой?
- Ну, детки… - начал Иван Брыль.
В ту же минуту Харитон потянул за белый платок, связывающий молодых, и Данила с Тосей рухнули на колени.
Андрей Иванов распустил шнур и начал развертывать полотнище знамени. Он склонил древко, и стяг стал словно бы стекать красными струями из его рук к земле. Лучи низкого солнца обагряли знамя и искрились самоцветами в золоте новенького позумента.
Иван Брыль замялся. Все, что от века произносилось отцами и дедами при благословении, было уже, пожалуй, некстати, - но что же нужно говорить по-новому, по-революционному?
- Пришла ваша пора, детки, - наконец сказал Иван, - и полюбили вы друг друга, как те голубки. Не можем мы, старые родители, перечить против этого…
Меланья с Марфой зарыдали во весь голос, но так и надлежало в этом случае матерям.
- Помните же, дети, - повысил голос Иван, - что старые люди говорят: нет лучше друга, как супруга!
- С добрым мужем и горе легче одолеть! - спешно подбросил и Максим. - Смотри же, Данько, и в лихую годину не бросай верную жену! - И тут он вдруг вспомнил, как приходилось ему не раз сватать и благословлять в спектаклях любительского кружка. - На счастье, на здоровье, на долгие лета! Дай боже вам на свете пожить, деток наплодить, а там и спаровать их, как сейчас паруетесь сами. Был ты, Данько, нареченный, а стал суженый. Была ты, Тося…
Но Иван решительно отстранил его и выступил вперед.
- Подожди, я старше тебя на два года, да и сын же мой, а твоя - только дочь…
И теперь, перехватив в свои руки инициативу, Иван заговорил достойно и торжественно:
- Запомни, Данила: родители лелеют дочку до венца, а муж жену - до конца! - Он сурово посмотрел на макушку склонившейся перед ним головы сына, а затем перевел взгляд на стриженые космы Тоси, дрожащей от волнения и перепуга. - А ты, Антонина, гляди: будь моему и супруги моей Меланьи Афанасьевны сыну верной женой, а детям его - доброй матерью. Будешь тогда и ты нам со старухой хорошей дочерью. Благословляю вас, дети мои, отцовским моим благословением и желаю вам…
Тут Иван почувствовал, что сейчас и сам заплачет, потому что именно такими словами и его когда-то благословлял отец на женитьбу с Меланкой. Иван быстро наклонился, поднял Данилу, а из ним и дрожащую Тосю, трижды поцеловал каждого в губы, затем - еще раз в голову, а Данила и Тося приникли к его шершавой мозолистой руке.
Потом Иван передал детей Максиму - для того же обряда. А уже Максим - и Меланье с Марфой.
Меланья с плачем приникла к Даниле, нежно обняла Тосю. Марфа, строгая и торжественная, перецеловала детей крепко, коротко, по-мужски. Но обе они при этом крестили детей и сердито поглядывали на мужей, таких уже непримиримых революционеров, - чтоб им ни дна ни покрышки!
Данила с Тосей снова упали на колени, едва живые от волнения.
А старый Брыль, взяв знамя из рук Иванова, высоко взмахнул полотнищем и накрыл склонившихся перед ним детей, - так что их не стало и видно под красным знаменем.
- Пускай же вас на всю жизнь и на все дела благословит наше красное знамя, как мы вас благословляем…
Иван поцеловал краешек знамени и сунул древко Максиму. Максим тоже поцеловал, но ничего сказать не смог: он истекал слезами, и суровая Марфа ласково утешала его.
- Ура! - закричал Харитон.
- Ура! - покатилось со двора на улицу, а с улицы Рыбальской - на улицы Кловскую и Московскую и на Собачью тропу.
Оркестр авиаторов грянул туш.
Тут выступил вперед Андрей Иванов. Подхватив знамя из рук Максима, он взмахнул полотнищем над молодыми, над родителями, над всей толпой гостей.
- Товарищи! - выкрикнул Иванов.
Ему нужно было подняться на какое-нибудь возвышение, но рядом была лишь кадка, которую прикатил Флегонт, и Иванов стал на свадебную кадку.
Люди придвинулись: всем было интересно, что скажет по такому поводу большевистский "главковерх" на Печерске.
Иванов сказал коротко.
- Данила и Тося! - сказал Иванов. - Делайте в вашей жизни все только так, чтобы быть достойными красного знамени.
- Ура! - заорал Харитон.
- И слава вашим родителям, которые подняли на благословение знамя революции!
- Слава! - грянули все.
Оркестр сыграл "Интернационал".
И тут люди зашумели, заговорили, и всё смешалось. Данилу и Тосю бросились обнимать и целовать, потом подхватили на руки, и они поплыли над головами в воздухе, на руках дружек и бояр. Некому было и полено бросить молодым под ноги - так и осталось неизвестным, кто же первый переступил через полено и кто, таким образом, станет первым в семье…
И именно в то время, когда Данилу с Тосей в третий раз пронесли по кругу, у калитки опять возникла суматоха и во двор въехала на велосипеде студентка Марина Драгомирецкая.
Она осталась верной себе - опоздала и на этот раз.
Только велосипед под ней был как будто бы не прежний, сверкающий никелем, с сеткой над колесами, английский "дукс", а какая-то рухлядь рижского завода, самой дешевой марки.
- Неужели я опоздала? - в отчаянии кричала Марина. Соскочив с велосипеда, она схватили Тосю в объятия и - как обещала - принялась "зацеловывать ее до смерти".
И тут выяснилось, что Марина явилась с подарком.
В калитку, пара за парой, вошли двадцать парней и двадцать девушек - все в красивых народных одеждах: девушки - в корсетках и венках, парни - в вышитых рубашках: это и был прославленный хор печерской "Просвиты". Бас, баритон и тенор - Данила, Флегонт и Харитон - по уважительной причине не смогли явиться на очередную репетицию кантаты "Слава Украине", поэтому весь хор в полном составе прибыл к ним.
Хор выстроился перед молодыми и грянул - да так, что и оркестр авиаторов не в силах был бы заглушить, - кантату "Слава Украине".
- Вот это свадьба! - ахнул народ. - Да такой и у сына генерал-губернатора с дочерью графа Потоцкого не было!..
Андрей Иванов подошел к студентке Драгомирецкой и от души пожал ей руку. Потряс руку Марины и Василий Боженко.
- Ну, пани-товарищ! - сказал при этом Боженко. - Удружили! Спасибо вам от имени родителей и от всего рабочего класса!
Тося бросилась к Марине, и теперь уж сама начала зацеловывать Марину до смерти.
Дальше все пошло своим чередом. Молодых повели в комнату и посадили за стол - в красном углу, как раз против свадебного древа. Родители сели подле своих детей и напротив усадили Андрея Иванова, единодушно признанного посаженым отцом. Рядом - не то чтобы посаженой матерью, поскольку молодые годы и девичье положение того не позволяли, - но все же почетной гостьей села панночка Марина Драгомирецкая. Женщины торжественно внесли каравай - два аршина длиной и полтора шириной, - и, прикидывая в уме, принялись дробить его на малые ломтики, чтобы каждому хватило хотя бы отведать. Тогда и Харитон с Флегонтом внесли свое ведерко и начали разливать "оковиту", не зная, как им быть, потому что ведра и на гостей не хватало, а тут прибавился еще целый оркестр да сорок парней и девушек из хора!
Но Марина Драгомирецкая подала знак своим басам, и басы прямо в комнату вкатили бочонок самогона на три ведра и бочку пива - на десять ведер.
Это, собственно, и была причина опоздания Марины на свадьбу, а заодно и секрет обмена велосипеда. Свой велосипед "дукс", стоивший двести сорок рублей, Марина променяла на старую рижскую рухлядь, - такому и новому красная цена полсотни, - и в придачу получила самогонку и пиво.
Теперь можно было начинать обряд обсыпания молодых барвинком, заводить свадебные песни дружек и причитания матерей.
Пили самогон, пили пиво, кричали "горько", и молодые целовались: Данила - торжественно, Тося - испуганно.
Гости, которым не хватило места в комнате, расположились в саду, прямо между грядок с редиской и левкоями. Женщины, конечно, прихватили с собой кое-что: в узелках оказались - у кого пирожок, у кого ржавая селедка, а у кого луковица с хлебом. Юркие мальчишки уже неслись стрелой к лавре, к пани Капитолине с деньгами, что сунул отец тайком от матери, и назад - с сороковками, заткнутыми сердцевинами кукурузных початков.