- Да, не умею. За обедом говорили о войне, и мамаша Стюрель пустила слезу, вспомнив о своем дорогом сыночке; когда она плачет, ее губы приподнимаются, и мне всегда кажется, что сейчас она начнет смеяться. Потом мы вязали, и она мне, как женщина женщине, призналась: Жорж был слабого здоровья, когда был маленьким, представляешь, у него был энтерит в восемь лет, если бы ей пришлось выбирать между сыном и мужем, это было бы ужасно, но она предпочла бы, чтобы умер муж, потому что она больше мать, чем жена. Затем она мне говорила о своих болезнях: матка, кишечник и мочевой пузырь, кажется, с ними не все в порядке.
У Бориса на языке вертелась великолепная шутка: она пришла так быстро, что он засомневался, не вычитал ли он ее где-то? Однако нет. "Женщины между собой говорят о своем домашнем или физиологическом хозяйстве". Но фраза получалась немного педантичной, похоже на высказывание Ларошфуко. "Женщине нужно говорить о своем домашнем или физиологическом хозяйстве", или "когда женщина не говорит о своем домашнем хозяйстве, она говорит о своем физиологическом хозяйстве". Так, да, может быть… Он подумал, не рассказать ли эту шутку Ивиш? Но Ивиш все меньше и меньше понимала шутки. Он просто сказал:
- Ясно. А потом?
- Потом поднялась к себе в комнату и не выходила до ужина.
- И что ты там делала?
- Ничего. После ужина слушали новости по радио, потом комментировали их. Кажется, ничего непоправимого не произошло, нужно сохранять хладнокровие, Франция видывала времена и похуже. Потом я поднялась в свою комнату и заварила себе чай на электрической плитке. Я ее прячу, потому что она выбивает пробки один раз из трех. Потом я села в кресло и подождала, пока они уснут.
- И что тогда?
- Я вздохнула полной грудью.
- Тебе надо бы записаться в библиотеку, - сказал Борис.
- Когда я читаю, буквы прыгают у меня перед глазами. Я все время думаю о Жорже. Я помимо воли надеюсь, что мы вот-вот получим известие о его смерти.
Борис не любил своего зятя и никогда не понимал, что толкнуло Ивиш в сентябре тридцать восьмого года бежать из дому и броситься на шею этому длинному вялому типу. Но он охотно признавал, что тот не был подлецом; когда Жорж узнал, что Ивиш забеременела, он повел себя в высшей степени порядочно и настоял на их браке. Но было слишком поздно: Ивиш его ненавидела, потому что он сделал ей ребенка. Она говорила, что сама себе внушает ужас, она спряталась в деревне и не хотела видеть даже брата. Она безусловно покончила бы с собой, если бы так не боялась смерти.
- Какая гадость! Борис вздрогнул.
- Что?
- Вот! - сказала она, показывая на свою чашку кофе. Борис попробовал кофе и мирно сказал:
- Прямо скажем, не высший сорт! - Помедлив, он заметил: - Думаю, он будет становиться все хуже и хуже.
- Страна побежденных! - сказала Ивиш.
Борис осторожно посмотрел вокруг. Но никто не обращал на них внимания: люди благопристойно и сосредоточенно говорили о войне. Можно подумать, что они вернулись с похорон. Неся пустой поднос, прошел официант. Ивиш обратила на него взгляд чернильных глаз.
- Он отвратителен! - выкрикнула она. Официант удивленно посмотрел на нее: у него были седые усы, Ивиш годилась ему в дочери.
- Этот кофе отвратителен, - сказала Ивиш. - Можете его унести.
Официант с любопытством смерил ее взглядом: она была слишком молода и не вызвала в нем робость. Когда он понял, с кем имеет дело, он грубо ухмыльнулся:
- Вы хотели бы мокко? Вы, может быть, не в курсе, что идет война?
- Я, может быть, и не в курсе, - живо ответила она, - но мой брат, который был недавно ранен, безусловно, знает это лучше вас.
Борис, пунцовый от смущения, отвел глаза. Она стала дерзкой и в карман за словом не лезла, но он сожалел о той поре, когда она злилась молча, опустив на лицо волосы: тогда было меньше неприятностей.
- В день, когда боши вошли в Париж, я не стал бы жаловаться на плохой кофе, - раздосадованно пробурчал официант.
Он ушел; Ивиш топнула ногой.
- У них только война на языке; они сами себя гонят воевать, и можно подумать, что этим гордятся. Пусть они проиграют эту войну, пусть проиграют хотя бы раз, только бы о ней больше не говорили.
Борис подавил зевок: вспышки Ивиш его больше не забавляли. Когда она была девушкой, одно удовольствие было смотреть, как она теребит волосы, топает ногами и косится, это могло развеселить на целый день. Теперь ее глаза оставались угрюмыми, казалось, в этом была некая нарочитость, в такие минуты Ивиш была похожа на их мать. "Она замужняя женщина, - с ужасом подумал Борис. - Замужняя женщина, со свекром и свекровью, с мужем на фронте и семейным автомобилем". Он недоуменно посмотрел на нее и отвел глаза, потому что почувствовал, что сейчас она вызовет у него отвращение. "Я уеду!" Он резко выпрямился: решение принято. "Я уеду, уеду с ними, я не могу больше оставаться во Франции". Ивиш что-то говорила.
- Что? - спросил он.
- Родители.
- Так что?
- Я говорю, что им не надо было уезжать из России; ты меня не слушаешь.
- Если бы они остались, их бы засадили в тюрьму.
- Во всяком случае, они не должны были заставлять нас принимать гражданство. Мы могли бы уехать к себе домой.
- У себя дома - это во Франции, - сказал Борис.
- Нет, в России.
- Во Франции, потому что они нам дали французское гражданство.
- Вот именно, - сказала Ивиш. - Они не должны были этого делать.
- Да, но ведь сделали.
- Мне это все равно. Раз они не должны были этого делать, значит, этого как бы нет.
- Будь ты сейчас в России, - сказал Борис, - ты бы там на стенку лезла.
- Мне это было бы все равно, потому что Россия - большая страна, и я бы испытывала гордость. А здесь я живу в стыде.
Она на мгновение замолчала, вид у нее был нерешительный. Борис блаженно посмотрел на нее; у него не было ни малейшего желания ей противоречить. "Она будет вынуждена остановиться, - с надеждой подумал он. - Ей уже просто нечего добавить". Но у Ивиш было воображение: она подняла руку и сделала странный маленький бросок вперед, словно прыгала в воду.
- Ненавижу французов, - сказала она.
Господин, читавший рядом с ними газету, поднял голову и поглядел на них с рассеянным видом. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Но почти сразу же господин встал: к нему подходила молодая женщина; он поклонился ей, она села, и они, улыбаясь, взяли друг друга за руки. Успокоенный, Борис повернулся к Ивиш. Это была большая коррида - Ивиш бормотала сквозь зубы:
- Я их ненавижу, ненавижу!
- Ты их ненавидишь, потому что они варят плохой кофе?
- Я их ненавижу за все.
Борис надеялся, что буря утихнет сама собой; но теперь стало ясно, что он ошибался и что нужно сопротивляться до последнего.
- А я их очень люблю, - сказал он. - Теперь, когда они проиграли войну, все на них будут нападать; но я их видел в деле, и уверяю тебя, что они сделали, что смогли.
- Вот видишь! - воскликнула Ивиш. - Вот видишь!
- Что я вижу?
- Почему ты говоришь: они сделали, что смогли? Если бы ты чувствовал себя французом, ты сказал бы мы.
Борис не сказал "мы" из скромности. Он покачал головой и нахмурил брови.
- Я не чувствую себя ни французом, ни русским, - ответил он. - Но я был там с другими солдатами, и мне с ними нравилось.
- Это кролики, - сказала она. Борис притворился, будто не понимает.
- Да, замечательные кролики.
- Нет, нет: кролики, которые удирают. Вот так! - показала она, пробегая пальцами по столу.
- Ты как все женщины, замечаешь только воинский героизм.
- Не в этом дело. Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца.
Борис устало поднял руки: "Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца". Безусловно. Именно об этом он еще вчера говорил с Табелем и Франсийоном. Но… его
рука вяло опустилась: когда человек думает не так, как вы, трудно и утомительно доказывать ему, что он неправ. Но когда он придерживается вашего мнения, а ему нужно объяснить, что он ошибается, тут поневоле теряешься.
- Перестань, - попросил он.
- Кролики! - повторила Ивиш, улыбаясь от бешенства.
- Солдаты, которые были со мной, не были кроликами, - сказал Борис. - Там были даже отчаянные ребята.
- Ты мне говорил, что они боялись умереть?
- А ты? Ты не боишься умереть?
- Я женщина.
- Что ж, они боялись умереть, и это были мужчины. Это и называется храбростью. Они знали, чем рисковали.
Ивиш подозрительно посмотрела на него:
- Уж не хочешь ли ты сказать, что и ты боялся?
- Я не боялся умереть, потому что считал, что я за смертью туда и отправился.
Он посмотрел на свои ногти и равнодушно добавил:
- Но забавно то, что я все-таки боялся. Ивиш резко дернулась назад.
- Но из-за чего?
- Не знаю. Может быть, из-за грохота.
Фактически это длилось не более десяти, от силы двадцати минут, как раз в начале атаки. Но он не разозлился, что Ивиш приняла его за труса: это будет ему уроком. Она с нерешительным видом смотрела на него, пораженная тем, что можно бояться, будучи русским, Сергиным, ее братом. В конце концов он устыдился и поспешил уточнить:
- Ну, я не все время боялся…
Она с облегчением ему улыбнулась, и он грустно подумал: "Мы больше ни в чем не согласны". Наступило молчание; Борис отпил глоток кофе и чуть не выплюнул: ему как будто влили в рот всю его грусть. Но он подумал, что скоро уедет, и ему полегчало.