- Что ты теперь собираешься делать? - спросила Ивиш.
- Думаю, меня демобилизуют, - сказал Борис. - Действительно, мы почти все вылечились, но нас держат здесь, потому что не знают, что с нами делать.
- А потом?
- Я… попрошу должность преподавателя.
- Разве у тебя есть диплом?
- Нет. Но я имею право быть преподавателем коллежа.
- Тебе будет интересно вести уроки?
- Какое там! - вырвалось у него. Он покраснел и смиренно добавил: - Я не создан для этого.
- А для чего ты создан, братик?
- Сам не знаю. Глаза Ивиш блеснули.
- Хочешь, я тебе скажу, для чего мы созданы? Чтобы быть богатыми.
- Это не то, - раздраженно сказал Борис.
Он искоса посмотрел на нее и повторил, сжимая в пальцах чашку:
- Это не то!
- Что же тогда то?
- Со мной было все решено, - сказал он, - но потом у меня украли мою смерть. Я ничего не умею, ни к чему не способен, у меня ни к чему нет вкуса.
Он вздохнул и замолчал, стыдясь говорить о себе самом: я не могу решиться жить посредственно. По существу, что-то подобное она только что сказала.
Ивиш продолжала свою мысль.
- Значит, у Лолы нет денег? - спросила она.
Борис подпрыгнул и ударил по столу: у нее был дар читать его мысли и переводить их в неприемлемые выражения.
- Мне не нужны деньги Лолы!
- Почему? До войны она их тебе давала.
- Что ж, больше не будет давать.
- Тогда давай вместе наложим на себя руки! - пылко сказала она.
Он вздохнул. "Ну вот, теперь она начнет снова, - тоскливо подумал он. - А ведь она уже вышла из этого возраста". Ивиш с улыбкой посмотрела на него.
- Снимем комнату у Старого порта и откроем газ. Борис просто помахал указательным пальцем правой руки в знак отказа. Ивиш не настаивала; она опустила голову и принялась теребить локоны: Борис понял, что она хочет о чем-то его спросить. Через некоторое время она, не глядя на него, сказала:
- Я подумала…
- Что?
- Я подумала, что ты возьмешь меня с собой, и мы будем жить втроем на деньги Лолы.
Борис, чуть не подавившись, проглотил слюну.
- А, - сказал он, - вот что ты подумала.
- Борис, - с внезапным жаром заговорила Ивиш, - я не могу жить с этими людьми.
- Они худо с тобой обращаются?
- Наоборот, они меня окружают чрезмерными заботами: ведь я - жена их сына, понимаешь… Но я их ненавижу, я ненавижу Жоржа, я ненавижу их слуг…
- Ты и Лолу ненавидишь, - заметил Борис.
- Лола - это другое.
- Другое потому, что она далеко, и ты ее не видела два года.
- Лола поет, и потом, она пьет, и потом, она красива… Борис! - крикнула она. - Они безобразны*. Если ты оставишь меня в их руках, я покончу с собой, нет, я не покончу с собой, будет еще хуже. Если б ты знал, какой я иногда сама себе кажусь старой и злой!
"Вот те раз!" - подумал Борис. Он выпил немного кофе, чтобы слюна проскользнула в горло; он подумал: "Нельзя причинять страдание сразу двум людям". Ивиш перестала теребить волосы. Ее широкое бледное лицо порозовело, она твердо и тревожно смотрела на него, немного походя на прежнюю Ивиш. "Может быть, она снова помолодеет? Может быть, снова станет красивой?" Он сказал:
- При условии, что ты нам будешь готовить, страхолюдина.
Она схватила его за руку и изо всех сил сжала:
- Ты согласен?! Борис! Ты согласен?!
Я буду преподавателем в Гере. Нет, не в Гере: это лицей. В Кастельнодари. Я женюсь на Лоле: преподаватель коллежа не может жить с любовницей; с завтрашнего дня я начну готовить свои лекции. Он медленно провел рукой по волосам и осторожно потянул за чуб, чтобы проверить его прочность. "Я буду лысым, - решил он, - теперь это ясно: я полысею до того, как я умру".
- Естественно, я согласен.
Он видел, как ранним утром кружится самолет, и повторял про себя: "Утесы, красивые белые утесы, утесы Дувра".
ТРИ ЧАСА В ПАДУ
Матье сидел в траве; он наблюдал за черными клоками дыма над стеной. Время от времени в дыму поднималось огненное сердце и окрашивало его своей кровью: тогда искры прыгали в небо, как блохи.
- Так ведь они и пожар могут устроить, - сказал Шарло.
Бабочки сажи летали вокруг них; Пинетт поймал одну и задумчиво растер пальцами.
- Все, что осталось от картины с масштабом в десять тысячных, - сказал он, показывая свой почерневший большой палец.
Лонжен толкнул калитку и вошел в сад; он плакал.
- Лонжен плачет! - удивился Шарло. Лонжен вытер глаза.
- Сволочи! Я уж думал, что они меня прикончат.
Он рухнул на траву; в руке у него была книга с разорванной обложкой.
- Мне было нужно раздувать огонь кузнечным мехом, а они бросали в огонь свои бумаги. Весь дым шел мне в морду.
- Закончили?
- Нет. Нас прогнали, потому что будут жечь секретные документы. Тоже мне секрет: приказы, которые я сам и печатал.
- Это плохо пахнет, - сказал Шарло.
- Пахнет жареным.
- Нет, я говорю: раз жгут архивы, это плохо пахнет.
- Ну да: плохо пахнет, пахнет жареным. Я о том и говорю.
Они засмеялись. Матье показал на книгу и спросил:
- Где ты ее нашел?
- Там, - неопределенно сказал Лонжен.
- Где там? В школе? - Да.
Он с подозрительным видом прижал к себе книгу.
- А другие там есть? - спросил Матье.
- Были и другие, но типы из интендантской службы взяли их себе.
- А это что?
- Книжка по истории.
- Какая?
- Я не знаю названия.
Он бросил взгляд на обложку, потом неохотно добавил:
- История двух Реставраций.
- А кто автор? - спросил Шарло.
- Во-ла-белль, - прочел Лонжен.
- Волабелль, кто это?
- Откуда мне знать?
- Ты мне ее одолжишь? - спросил Матье.
- Когда прочту.
Шарло забрался в траву и взял у него книгу из рук.
- Так это же третий том! Лонжен вырвал ее.
- Ну и что? Зато можно хоть как-то мысли переключить.
Он наугад открыл книгу и сделал вид, будто читает, чтобы утвердиться в правах владельца. Исполнив эту формальность, он поднял голову.
- Капитан сжег письма своей жены, - сказал он.
Он смотрел на них, подняв брови, с простодушным видом, заранее изображая глазами и губами удивление, которое рассчитывал вызвать. Пинетт очнулся от угрюмой задумчивости и с любопытством повернулся к нему:
- Кроме шуток?
- Да. И ее фотографии он тоже сжег, я их видел в огне. Она премиленькая.
- Неужели?
- Ну я врать не буду.
- Что он говорил?
- Ничего. Он смотрел, как они горят.
- А все остальные?
- Они тоже молчали. Улльрих вынул из бумажника письма и бросил их в огонь.
- Странная затея, - пробормотал Матье. Пинетт повернулся к нему:
- Ты не будешь жечь фотографии своей милой?
- У меня нет милой.
- А! Вот оно что.
- А ты сжег фотографии жены? - спросил Матье.
- Я жду, когда фрицы будут в поле зрения.
Они замолчали; Лонжен действительно углубился в чтение. Матье бросил на него завистливый взгляд и встал. Шарло положил руку на плечо Пинетта.
- Реванш?
- Если хочешь, давай.
- Во что играете? - спросил Матье.
- В крестики-нолики.
- А втроем можно играть?
- Нет.
Пинетт и Шарло сели верхом на скамейку; сержант Пьерне, который писал что-то на коленях, немного отодвинулся, чтобы освободить им место.
- Ты пишешь мемуары?
- Нет, - сказал Пьерне, - я занимаюсь физикой.
Они начали играть. Ниппер спал, лежа на спине и скрестив руки, с бульканьем слива воздух врывался в открытый рот. Шварц сидел в сторонке и мечтал. Никто не разговаривал, Франция была мертва. Матье зевнул, он посмотрел, как секретные документы дымом исчезают в небе, и его голова опустела: он был мертв; этот белый и тусклый послеполуденный час был могилой.
В сад вошел Люберон. Он жевал, его ресницы трепетали под большими глазами альбиноса, уши двигались одновременно с челюстями.
- Что ты ешь? - спросил Шарло.
- Хлеб.
- Где ты его взял?
Люберон вместо ответа показал куда-то в сторону и продолжал жевать. Шарло внезапно замолчал и с каким-то ужасом посмотрел на него; сержант Пьерне, подняв карандаш и запрокинув голову, тоже смотрел на него. Люберон продолжал не спеша жевать: Матье обратил внимание на его важный вид и понял, что тот принес новости; как и все, Матье испугался и отступил на шаг назад. Люберон мирно закончил есть и вытер руки о штаны. "Это был не хлеб", - подумал Матье. Подошел Шварц, и все молча ждали.
- Ну все, свершилось! - объявил Люберон.
- Что ты мелешь? - грубо спросил Пьерне. - Что свершилось?
- То самое.
- Значит… - Да.
Стальная молния, потом тишина; вялое сизое мясо этого дня получило знак вечности, это было как удар серпа. Ни звука, ни дуновения ветра, время застыло, война отступила: только что они были в ней, под ее защитой, они могли еще верить в чудеса, в бессмертную Францию, в американскую помощь, в гибкую защиту, во вступление России в войну; теперь война была позади них, закрытая, завершенная, проигранная. Последние надежды Матье превратились в воспоминания о надеждах.
Лонжен опомнился первым. Он вытянул длинные руки, чтобы осторожно как бы пощупать новость. Он робко спросил:
- Значит… оно подписано?
- С сегодняшнего утра.
Девять месяцев Пьерне желал мира. Мира любой ценой. Теперь Пьерне стоял бледный и потный; его удивление перешло в ярость.