- Ну, брачок слатки (милый братец), стяни-ка ты с меня эту шкуру. Видишь, старая жаба, как ты нужен мне здесь? Хоть с кем-то могу по-словацки поговорить, хоть немного язык походит "босиком" - да я за это и сто форинтов не пожалел бы! Такое разнообразие освежает, оно необходимо, поверь мне. Ведь ноге хорошо, когда после тесных сапог она попадает в свободные шлепанцы. Так был ты в зале собрания?
- Был. На хорах.
- Ну и что ты скажешь обо всем?
- Да никогда не поверил бы, ваше высокоблагородие.
- Стало быть, понимаем мы толк в делах? (Коперецкий гордо выпятил грудь и хитро улыбнулся.) Бубеник, а ведь наших словаков не так легко было бы обдурить. Как ты считаешь?
- А так, что давайте сюда и вторую ногу, а кроме того, когда много народу собирается вместе, они всегда глупее одного отдельно взятого человека, пускай он даже очень глуп.
- Гм! Тут ты, пожалуй, прав. Ты выслушал мою речь до конца?
- Да я уже и дома слушал ее, когда ваше высокоблагородие зубрили.
- Да, золотые запонки в сорочке?
- Уже всунул.
- Эх, Бубеник, если б те две драконши отдали ненароком и две последние жемчужины, вот было бы эффектно!
- Еще бы!
- А может, попроси я, они бы дали их - ну, хоть в этот единственный раз надеть?
- Не думаю, да и зачем?
- Чтоб поднять мой престиж. Бубеник равнодушно махнул рукой.
- Что с жемчугами, что с золотыми запонками, не в них дело. Я своим мужицким умом так соображаю: не пуговицы делают губернатора, а то, сам ли он их застегивает или другие за него.
- Что ты хочешь сказать этим, Бубеник? Подразнить меня вздумал?
- Ничего я не вздумал, просто хочу жилетку на вас надеть. Но вы будто малость похудели. Погодите-ка, давайте сзади пряжкой стяну.
- Вот как? Но что ты сказал давеча? Ах да, что ты уже и дома слышал мою речь?
- Только дома это была вовсе и не ваша речь, - осклабился Бубеник.
- Как так? - строго прикрикнул на него барон. - Что это. за дурацкое замечание, Бубеник?
- Эх! Да ведь вы, когда речь учили, на все корки ругая господина Малинку, зачем, дескать, такую длинную написал.
- Ах ты, иерихонский осел! Разве фрак не мой, хотя я, быть может, и ругаю портного, зачем таким длинным его сшил?
- Фрак? Ну да, фрак. Это верно, про фрак. (Аргумент Коперецкого чуточку смутил Бубеника.)
- Вот видишь, ничего ты не смыслишь в этом деле, только несешь невесть что. А ведь хорошо я ее произнес. Тут-то ты можешь ответить, это уж и твоему разумению доступно, вот что главное.
- Сказана была речь, безусловно, хорошо, всем понравилась, и дамы тоже нахваливали на хорах, вот только одно мне никак не лезет в башку.
- Что такое, старый плут?
- А то, как могла эта речь родить свою же мать.
- Чего, дурак ты этакий?
- Свою же мать, то есть другую речь, - ведь та, что произнес вице-губернатор, как две капли воды была похожа на эту. Коперецкий внимательно завязывал белый галстук перед зеркалом.
- Бубеник, ты же был когда-то бродячим актером, ну, не красней, напрасно скрываешь, я давно это знаю, только не хотел тебя позорить. Но теперь-то мы беседуем по душам. Так вот, говорю, был же ты актером, а поэтому легко можешь угадать, в чем дело. Гардероб у вас был никудышный. Один бархатный плащ, и все! Верно? В нем и Карл Моор красовался, и бан Банк тоже. И ничего дурного в этом не было. А публике, я думаю, и так нравилось?
- Так-то оно так, - заметил Бубеник, - но Карл Моор и бан Банк никогда не появлялись вместе перед рампой, потому что тогда уж и не знаю, что было бы. Ведь самое-то чудо в очередности, с какой вы речь произносили. Вот если б сперва ваша милость произнесли речь, тогда б еще понятно, а как ее мог произнести сначала вице-губернатор, уму непостижимо!
- Что? А ты и не догадался? Какой же ты остолоп! Малинка отдал ему. Разве не ясно?
- И вы, ваше высокоблагородие, это одобряете?
- Одобряю ли? Я в восторге! Этим и обязаны мы успеху. Что за тактический ход! Феноменальная идея, достойная Наполеона, а не Малинки. Но мне все-таки приятнее, что она пришла в голову Малинке, а не Наполеону. Был бы я королем, дал бы ему "Золотое руно"!
- А мы ему с Йошки сострижем, когда он вернется домой от цыган.
- Смотри у меня! Если будешь обижать этого молодого человека, ей-богу, в тот же час услышишь звон крапецких колоколов.
Это обещание, по образной семейной манере выражения, означало две звонкие оплеухи, которые, правда, не всегда раздавались вслед за обещанием, зато иной раз звучали и без всякого обещания. Нет единообразия в природе!
Коперецкому теперь больше хотелось бы целоваться. Ведь все шло так, как и представляет себе мадьяр: "Даст бог должность, даст к ней и ума в придачу". И вот - великий ум уже тут как тут, хотя события этого дня еще отнюдь не иссякли.
Коперецкий вернулся к своим гостям - их не убыло, напротив, явился и Фери Ности, который издали провожал до "Голубого шара" Марию Тоот (стан у нее был и в самом деле чарующий); когда она скрылась с его жадных глаз, он вернулся к своим, обуреваемый самыми различными планами, но отец тут же безжалостно усадил его разбирать написанную цифрами депешу: "Иди, иди сюда, ты, враг чисел!" Когда Коперецкий вошел, теперь уже с видом постаревшего бонвивана, с красной гвоздикой в петлице (Бубеник знал свое дело!), он сразу заметил по нацеленным на него глазам, что случилось нечто важное и что это знают уже все, кроме него. По лицам присутствующих - чужих и родственников (впрочем, и они были скорее чужими), он заметил, что они удивлены, полны зависти и почтения, все растянули губы в приличествующую случаю улыбку. Только лица обоих Ности - отца и сына - были, загадочны и выражали нечто более глубокое, что им не удавалось скрыть даже под маской барственного безразличия.
- Отец, - сказал Фери, - вы, может быть, сообщите Израилю содержание депеши? Возможно, он пожелает тотчас же послать ответную.
- О чем вы? - оживленно спросил Коперецкий.
- О депеше министра внутренних дел, которую мы расшифровали, - промолвил старик кротким голосом добряка Микулаша. - Я хотел оставить ее до обеда, ну да ладно, узнай обо всем сейчас.
И он стал шарить в кармане, будто хотел вытащить оттуда елочные позолоченные орехи.
Коперецкий жадно выхватил у него депешу из рук, нацепил пенсне и начал читать. Все знали, что в ней, так как оба Ности успели уже похвастаться. Сорок тысяч годового дохода упало ему прямо с неба. Все глаза уставились на Коперецкого: как-то он поведет себя? Сорок тысяч форинтов не пустяк. Это уже деньги! Тут и гикнуть не грех, и заплясать, и броситься обнимать всю собравшуюся в его честь компанию. Сорок тысяч, форинтов в год! Черт побери, да на такие деньги можно скупить всю Словакию! Denique , - кому господь дал ума, тому и именье дает в придачу.
И вот Коперецкий прочел следующее: как стало известна министру внутренних дел от министра дел иностранных, находившийся в Неаполе барон Исаак Израиль упал во время верхов вой езды с коня, да так неудачно, что тотчас скончался.
"Зная, что означенный вельможа, - дружески заканчивал министр внутренних дел, - хотя и затеявший недавно процесс против тебя из-за пражского наследства, приходится тебе близким родственником, я, предварив официальное уведомление, слешу сообщить тебе об этом лично. Жду донесения о том, как прошли торжества".
Как ни вглядывались присутствующие, ни в лице, ни в глазах у Коперецкого нельзя было подметить даже искорки радости. Да, ничего не скажешь, голубая кровь есть голубая кровь! Этот нищий словацкий барончик получил сорок тысяч годового дохода и даже не ликует. Почти невероятно! Более того, гляньте, гляньте, как омрачилось у него чело, какой свинцовой пеленой покрылись глаза, как вытянулись черты лица, будто ветром сдуло с них радость и веселье.
Пал Ности погладил себя по животу, так доволен он был поведением зятя. А мысли понеслись в таком направлении: "Да, наш Израиль славный малый, он далеко пойдет. Умеет управлять лицом соответственно обстоятельствам. Из него выйдет государственный муж что надо. Кто бы подумал? Гм, великие загадочные силы живут в этой чертовой славянской породе".
Коперецкий еще раз медленно прочитал депешу, а сам судорожно сжатой рукой нервно теребил алую гвоздику в петлице. Потом, совсем расстроенный, сунул телеграмму в карман и сказал Малинке, который изучал висевшую на стене карту комитата:
- Малинка, я пойду пообедаю сейчас, а вы отправьте господину министру внутренних дел депешу о том, что комитетское собрание прошло как обычно и в полном порядке. Никаких витиеватостей. Все.
Сопровождаемый свитой, он стал спускаться по лестнице, а приближенные, двигаясь небольшими группками, высказывали свое мнение, разумеется, тихо, in camera charitatis .
- Вот это благородный человек! Как возобладало в нем родственное чувство утраты над мещанской алчностью! А ведь он получил сорок тысяч годового дохода. Другой на его месте не только не опечалился бы, а даже не мог бы скрыть своей радости. Сердце у него, ей-богу, мягче воска.