- Бог мой! Пусть я сдохну, но это совсем не так. Понаблюдайте, сколько я еще претерплю, пока такой вот Цабинский поставит мою пьесу! Все это возведите в квадрат, и тогда вы получите представление о "гладком" пути начинающего автора, который вдобавок не умеет привлечь к своим детищам покровителей.
Они замолчали. Дождь лил, не переставая, на дороге уже сверкали лужи.
Глоговский угрюмо посматривал на город, сквозь туман видны были только башни.
- Поганый город! - гневно проворчал он. - Три года не могу его взять. Борюсь, убиваюсь… И ни одна собака меня не знает!
- Если будете говорить им, что они дураки и подлецы, этим их наверняка не возьмете.
- Возьму. Любить не будут, но считаться со мной должны, должны, пусть я сдохну! Актерам, певцам, и танцовщицам легче штурмовать такие крепости: одним выступлением можно добыть все.
- Но на один день. А сойдут со сцены, и не останется от них следа, как от камня, брошенного в воду! - с горечью возразила Янка и тоже посмотрела на встающую скопищем домов из пелены дождя Варшаву.
Только сейчас ей пришло в голову, что слава, о которой она мечтает, это слава одного дня.
- Сдается мне, и у вас аппетит на то же самое блюдо.
- Да! - ответила Янка с силой. И этот короткий ответ был похож на взрыв, который давно назревал в глубинах.
- Да! - повторила она, но уже тише и без прежнего воодушевления.
Взгляд ее, потускнев, блуждал по островерхим крышам. Янку угнетала мысль о мимолетности славы, ей вспомнились засохшие венки Цабинской, былая популярность Станиславского, с грустью думала она о тысячах славных актеров, которые жили, умерли, и никто не знает теперь даже их имени. На сердце стало тоскливо. Янка крепче сжала руку Глоговского и шла, не произнося больше ни слова.
На Закрочимской улице Янка с Глоговским сели в бричку, к ним тотчас забрался Котлицкий.
Янка гневно глянула на него, но тот сделал вид, будто ничего не заметил. Он сидел и смотрел ей в лицо, не расставаясь со своей бессменной улыбкой. Янку отвезли домой. Времени осталось только на то, чтобы забежать в комнату, переодеться, взять необходимые вещи и ехать в театр. Из-за дождя опоздали и другие хористки.
Билетов было продано очень мало. Раздосадованный Цабинский бегал по сцене и кричал на хористок:
- Мечутся тут без толку. Девятый час, ни одна еще не одета!
- Мы были на вечерне в костеле святого Карла, - оправдывалась Зелинская.
- Не заговаривайте мне зубы молебнами! Сами не заботитесь о хлебе насущном.
- Зато вы о нас заботитесь! - бросила Людка. У входа в театр она сломала свой зонтик, и это испортило ей настроение.
- Не забочусь… а чем вы живете?
- Чем? Да уж, конечно, не той дурацкой платой, которую вы только обещаете.
- О! И вы опаздываете?! - обратился Цабинский к Янке.
- Я занята только в третьем акте, времени достаточно…
- Вицек! Марш за Росинской… Где Зоська? Начинать живо! Чтоб вас собаки съели!
Он поглядел сквозь глазок на публику.
- В зале полно, ей богу, а в уборных никого. А потом плачут, что им не платят! Господа, ради бога, одеваемся и начинаем!
- Сию минуту, вот закончим игру.
Несколько полураздетых, наполовину загримированных актеров играло в штос. Только Станиславский сидел перед осколком зеркала и гримировался.
Уже третий раз стирал он грим и накладывал его заново, шевелил губами, гневно хмурил брови, морщил лоб, смотрел на себя с разных сторон в зеркало - он пытался найти характер. Меняя выражение лица, он каждый раз читал новый отрывок из роли. Иногда он отвлекался от этого занятия и бросал в сторону играющих какое-нибудь замечание:
- Четверка! Гривенник.
- Публика выходит из себя! Время звонить и начинать, - умолял Цабинский.
- Не мешай, директор. Подождут… Туз! Гривенник. Мечи!
- Валет! Злотый!
- Дама червей… пять дыдеков!
- Готово! Ставь, директор, на Дездемону. - Банкомет стасовал, собрал карты, снял, хлопнул колодой и крикнул: - Готово! Ставь, директор.
- Изменит! - буркнул Цабинский, бросая серебряную монету на карту.
- А так тебе не изменяют?
- Звонок! - крикнул Цабинский помощнику режиссера, услыхав топот в зале.
С минуту ничего не было слышно, кроме шелеста карт, падавших на стол одна за другой.
- Четыре мамонта… налево!
- Плати медные!
- Валет, направо!
- Пятак, хорошо. Пригодится.
- Дама червей, налево!
- Имейте снисхождение к прекрасному полу.
- Дама пик, налево. Платите!
- Хватит! Одевайтесь. Ей-богу, там уже воют.
- Раз это их развлекает, зачем мешать?
- Поразвлекаешься, когда пойдут да заберут деньги из кассы! - крикнул Цабинский, выбегая.
Актеры наконец оставили карты и бросились одеваться и гримироваться.
- С чего начинаем?.
- С "Клятвы".
- Станиславский!
- Звоните, я готов! - ответил тот.
И он не спеша пошел на сцену.
- Скорее! Театр разнесут! - кричал в дверях Цабинский.
Играли так называемый драматический букет или "кому что нравится": комедию, одноактную оперетку и отрывок из драмы. Исполнялся также сольный танец. В спектакле принимала участие почти вся труппа.
Янка, уже одетая, сидела за кулисами и, глядя на сцену, ждала своей очереди. Впечатления дня взволновали ее. Перед глазами вставало лицо Гжесикевича, в ушах звучали его слова, затем вдруг лицо Гжесикевича искривилось улыбкой сатира и превратилось в физиономию Котлицкого; потом замаячил Глоговский со своей большой головой и добрым взглядом. Янка протирала глаза, словно желая отогнать призраки, но улыбка сатира не покидала ее воображения.
- Эта Росинская - сущий пудель. Взгляните! - шепнула, наклонившись к Янке, Майковская.
Та вздрогнула и с досадой посмотрела на нее. Какое ей было до всего этого дело? Янку начинала раздражать эта вечная борьба всех со всеми.
Росинская действительно играла скверно: то кричала, то становилась предельно слащавой там, где требовался лишь намек на чувство, позировала перед партером, бросая в первые ряды томные взгляды. Впечатление было отвратительное.
- Цабинский мог бы не выпускать ее на сцену, - продолжала Майковская, не обратив внимания на молчание Янки, но вдруг смолкла - к ним подошла Зоська, дочь Росинской, которая должна была исполнять танец с шалью.
Зоська, уже одетая к выходу, стала рядом с Майковской. В костюме она выглядела девочкой лет двенадцати с худеньким подвижным личиком. В серых глазах, однако, таился взгляд куртизанки, а в углах накрашенных губ притаилась циничная улыбка. Наблюдая за матерью, Зоська что-то бормотала под нос, недовольная ее игрой. Наконец, склонившись к Майковской, она прошептала с таким расчетом, чтобы ее могла услышать и Янка:
- Вы только посмотрите, как старуха кривляется!
- Кто? Мать?
- Ну да. Посмотрите, как извивается перед этим типом в цилиндре. Подпрыгивает, как старая индюшка. О! А одета-то! Хочет сойти за молодую, а сама даже загримироваться не умеет. Прямо стыдно за нее. Думает, все дураки и не поймут… Ого! Меня, по крайней мере, не проведешь. Когда одевается, так запирается от меня, будто я не знаю, что у нее все поддельное, - и Зоська засмеялась злым, ненавидящим смехом. - Эти идиоты мужчины верят всему, что видят… Для себя покупает все, что надо, а я и зонтика не допрошусь.
- Зося, как можно говорить так о матери!
- Фи! Велика важность - мать! За четыре года, если захочу, могу два раза стать матерью. Да не такая дура, нет! Дудки!
- Ты несносная, глупая девчонка! Все расскажу матери, - прошептала возмущенная Майковская и отошла.
- Сама глупая, зато актриса известная. Люблю таких! - бросила вслед ей Зоська, поджав губы.
- Перестань, мешаешь слушать…
- Было бы кого слушать, панна Янина! У старухи голос как из разбитого горшка, - продолжала Зоська, ничуть не смущаясь.
Янка нетерпеливо поежилась.
- А как она меня обманывает, если б вы знали! В Люблине приходил к нам такой пан Кулясевич, даже конфет мне не приносил, я его звала "Кулясо". Так она побила меня за это и сказала, что он мой отец. Ха-ха-ха, знаем мы таких отцов. Там был Куляс, в Лодзи - Каминский, и все мои отцы… Скрывает их от меня. Думает, ее ревную - было бы к кому! Таких голодранцев хоть отбавляй.
- Перестань, Зоська! Ты просто негодница! - остановила ее Янка, до глубины души возмущенная цинизмом этого актерского чада.
- А что я сказала плохого? Разве не так? - ответила девочка с неподражаемой наивностью.
- Еще спрашиваешь! Кто же о родной матери так говорит?
- Ну скажите же тогда, почему она такая глупая? Все заводят "мальчиков", у которых что-то есть за душой… А она! И мне было бы лучше, если бы она была поумней. Уж я-то устроюсь иначе!
Янка отшатнулась, изумленно глядя на девчонку, но Зоська не поняла, наклонилась поближе и очень серьезно спросила:
- У вас, панна Янина, уже есть кто-нибудь?
Ответа она не дождалась: кончилось действие, а в антракте Зоська должна была танцевать.
Янка поежилась, как будто к ней прикоснулось что-то липкое. Тело пронизала холодная дрожь, румянец стыда и гадливости выступил на лице.
- Какая грязь! - прошептала она, глядя, как Зоська, сияя и улыбаясь, выходит на сцену.