- А вот и при чем, Ардальон Порфирьевич! Вот и знайте: не надо ему уже вашего вопроса передавать, потому ответ на тот вопрос уже имеется. Мне ответ дан!… Да-с… Все, что изволили говорить, - все в других словах я и сам, отец, умнице моему, Дмитрию Кирилловичу, выкладывал! Вот тут и понятны вы мне! - подошел он опять к Ардальону Порфирьевичу. - Выходит, что не вы порох выдумали, как говорится, и не я даже… Хэ-хэ-хэ… А ответ его, сына моего, хоть и не полный, может, но хладнокровный и потому сильный, я вам говорю! Уж поверьте; потому, не зная того, почти за вас самого говорил я… Тоже вот, как и вы, расспрашивал и на многое такое критику наводил. Аккурат почти ваши вопросы и выкладывал. Так я ему, сыну моему, по чистой своей совести и высказал: вот, говорю, весь-то народ наш столько кровушки своей на землю вылил… а для чего? Для полного благоденствия, - как скажете? Ну, вот. Словом, про все ваши соображения, дорогой гражданин, говорил. Такую это ему "партийность" свою развел - что на удивление, да и только! Хэ-хэ… Но тут же и ответ получил я. "Что ж это, - говорит, - Кирилл Матвеевич (всегда так называет меня), - самым первейшим революционером себя считаете?" И улыбается при этом. Смешно ему, Митеньке: прыть шибкая у отца… у старенького папаши, а? - "Ну, так как же?"… - Молчу я и не знаю, по совести говоря, что ответить. А он вдруг по-настоящему серьезным сделался, папиросу свою изо рта вынул - и говорит, без сожаления это ко мне говорит: "Никакой вы не революционер, - говорит, - конечно, а потерявший себя мещанин духа только. Вот. Мещане, - поясняет, - разные бывают: которые, - говорит, - идею свою, как чайник в Апраксином рынке находят, - глупый этот зверь, но тяжелый и упорный, и намордник ему наша власть хороший придумала. А есть, - говорит, - и другие. За эти годы понаплодилось их много…" Много! - видали, Ардальон Порфирьевич? И вы туда же, выходит, простите… И я с вами, как определил сын мой, Дмитрий Кириллович. Как скажете?
- Ну, ну… дальше! - внимательно вслушивался в каждое слово Адамейко.
Дальше? А вот и дальше. "Понаплодилось, - говорит, - много, но простым житейским глазом, значит, сразу их не увидишь даже. Только каждый по-своему ушиблен революцией". Да, да - так и сказал, а я и запомнил: "Ушибла, - говорит, - оттого всякий вздор кажется им свободной, так сказать, идеей. А в общем, - говорит, - ни черта такой человек в новых событиях не понимает, любит только критику наводить и мудрецом непризнанным себя напоказ выставляет. И тут же Митенька чье-то имя отчество жене своей назвал (партийная у меня невестка), усмехнулась она, - и показалось мне, что про какого-то важного и известного товарища речь зашла. Возможно, знаете: в газетах теперь всякое пишут. Ну, так вот… "Такой, - говорит, - мещанин, каждый по-своему, тихонечко идет, иногда своего добивается. У мещанина такого фантазия чуть ли не на полцарства приходит… а? Такого мещанина оттолкни, так он все равно бочком, бочком! Норовит за чью-то спину стать. Но сделать-то, совершить что - сам он не может (слаб больно, вся порода у него только мягкая и хитрая!), - так он толкает другого… подталкивает, поддразнивает. Нам, - говорит, - судейским лицам часто приходится таких людей видать". Вот и все. Ведь по своему умен Митенька, - как, скажете? А вот Сережка мой прост: ему только по приказам начальника и работать…
Весь этот разговор со стариком Жигадло долго и назойливо стоял в памяти Ардальона Порфирьевича.
Когда провожал в этот вечер Ольгу Самсоновну домой, показался ей опечаленным и рассеянным, и жена Сухова никак не могла понять истинной причины такого состояния своего спутника.
Только проходя уже по Обводному, Адамейко чуть оживился, - рассказал даже какой-то занятный армянский анекдот, и Ольга Самсоновна громко и долго смеялась. Прощаясь с ней у ворот, Ардальон Порфирьевич дольше обычного задержал в своей ее руку и неожиданно, глуховато, сказал:
- А ведь так дальше не может продолжаться, Ольга… И не досказал отчества…
- Как? - искренно удивилась.
- Неужели… не видите, что со мной! Ведь все понимаете… Да я и скрывать не буду… Не таков я в чувстве…
Пальцы крепко сжали мягкую женскую руку. Ольга Самсоновна слегка отшатнулась.
- Пустите… Дворник идет: еще Бог знает, про что подумает!…
- Пускай, - упрямствовал Ардальон Порфирьевич. - Ведь я не в шутку это говорю… Я не могу больше…
- В Настюшу влюбились, - передать ей просите?… - откровенно лукавила Ольга Самсоновна, вглядываясь во двор, откуда приближались чьи-то медленные и тяжелые шаги. - Пустите, говорю: дворник! В другой раз потолкуем…
Она с силой выдернула руку и бросилась к воротам. Адамейко бросился вслед, стараясь вновь ухватить ее руку. Но пальцы скользнули только по отпрянувшему плечу, потом по шершавому рукаву жакетки, упали вниз, зацепив ее оттопыренный карман, и в руках Ардальона Порфирьевича остался только, спустя мгновенье, выхваченный из кармана какой-то мягкий комочек, а Ольга Самсоновна уже была под аркой ворот.
- Подождите! - громко и возбужденно сказал он. - Вы выронили что-то из кармана…
- А вы подымите и отдайте мне при случае!… - услышал он в ответ знакомый насмешливый голос.
Ольга Самсоновна быстро удалялась. К воротам подходил дворник.
Ардальон Порфирьевич разжал кулак, - на ладони лежал маленький батистовый платочек. Ардальон Порфирьевич машинально встряхнул его, одну секунду подержал его за кончик, и положил в карман своего пиджака.
Дворник слышал, как удалявшийся человек насвистывал задорную песенку обводных "шкетов".
…Подымаясь к себе по освещенной лестнице, Адамейко вынул батистовый платочек и вновь посмотрел на него: он был темно-розового цвета, и посредине выжжена была (след от папиросы) кругленькая дырка.
ГЛАВА XIII
Следователь губернского суда, Дмитрий Кириллович Жигадло (к нему по случайности попало дело об убийстве на С-ской улице), проявил некоторую поспешность в своем старании раскрыть это преступление: данные наружного агентурного наблюдения, несколько позже сообщенные ему, послужили бы наилучшим подтверждением догадок Дмитрия Кирилловича, - и виновный в убийстве все равно не избежал бы своей участи.
Однако Дмитрий Кириллович, не дожидаясь этих данных, поспешил самым внимательным образом начать изучение этого дела, и поспешность, проявленная на сей раз, нисколько не помешала точности раскрытия преступления. Сам же Дмитрий Кириллович впоследствии не без гордости вспоминал все это дело, в котором, - как сам считал, - обнаружил известную тонкость своего внимательного ума. Выбранный им путь раскрытия этого преступления вынуждает и нас (и с нами - читателя) следовать по нему и начать в этой главе наше повествование с того момента, когда следователь Жигадло приоткрыл дверь своего домашнего кабинета и взглянул в соседнюю комнату, откуда послышался шум детских голосов…
Никто в квартире не знал, почему в этот день у детишек Жигадло появились новые гости, никогда раньше не приходившие сюда и неожиданно вызвавшие теперь к себе внимание и Дмитрия Кирилловича и его жены. Только она, жена, была посвящена в планы Дмитрия Кирилловича, да и то - не до конца.
Немало посодействовали Дмитрию Кирилловичу еще два человека, находившиеся в этот день тут же: младший брат Сережа и знакомая нам уже Настя Резвушина. Впрочем, обоим им так и не пришлось быть свидетелями разговоров, которые вел старший Жигадло со своими и чужими детьми.
Правда, Настенька, одолеваемая любопытством, неоднократно пыталась заглянуть в детскую комнату, но жена Жигадло и получивший инструкции от брата Сережа каждый раз, под благовидным предлогом, мешали этому, - и приходилось сидеть в столовой и нехотя пить чай, любезно предложенный хозяйкой.
…Услышав детские голоса, Дмитрий Кириллович через полуоткрытую дверь внимательно оглядел ребятишек и снова сел за свой письменный стол, на котором теперь стояла большая вазочка со сладостями. Глубоко откинувшись на спинку высокого кресла, он закурил, медленно пуская длинные вьющиеся кольца. Несколько секунд они плавно взлетали кверху, сохраняя свою форму, - потом, на мгновение остановившись, застыв, сворачивались быстро петлей и волокнистыми прядями дыма уходили к потолку.
Жигадло с любопытством наблюдал за каждым кольцом (иногда они вплетались друг в друга), перед пуском их, - губы комично вытягивались коротенькой толстой трубочкой - почти так, что глаза видели уже щеточку коротко подстриженных усов, таких же темных, глянцевитых. Он настолько был увлечен этим занятием, что не заметил, казалось, того, как вошел из детской мальчуган, сын Леша, как, крадучись, забрался он под стол, между тумбами, стараясь не задеть там ног отца.
- Ты чего это, Леша? - встрепенулся вдруг Дмитрий Кириллович.
- Тс-с… папа! Мы играем в прятки… Новенький мальчик ищет.
- А-а… Ну, ладно.
Еще одно кольцо, и еще одно - быстро, вдогонку, - и мысль Дмитрия Кирилловича побежала так же быстро, легко, затягивая уже в уме петельки неожиданно принятых решений.
По соседству, в детской, в коридоре, бегали, оживленно перекидываясь словами, споря и смеясь, развеселившиеся ребятишки, и каждый из них, - слышал Дмитрий Кириллович, - громко высказывал догадки, где мог спрятаться "хитрый Леша".
- А я знаю, где он! - как-то спокойней других раздался тоненький звонкий голос девочки.
- Где? Где?
- Он, наверно, там, где папа его или мама, - в тех комнатах. Павлик не пойдет туда искать, потому что он боится.
- А я не боюсь! Я дядю Митю знаю и тетю Соню знаю!… - узнал Дмитрий Кириллович голосок другой девочки, часто приходившей к его детям.
- Лешка, выходи! А то мы не будем с тобой играть…
- Выходи, герой… - улыбнулся, наклонившись, Дмитрий Кириллович.