- Необходимым! Ведь жених это… Жених, не так ли?
- А вам что?
- Да ничего, - так же беззлобно продолжал улыбаться Платон Сергеевич. - Спешу выразить соболезнование… то есть, виноват, поздравление! Впрочем, искренно печалюсь, Анна Сидоровна. Выбор, так сказать, ограниченный: этот… (Полтора-Хама небрежно махнул рукой в сторону столовой, где сидел бывший городской голова) и другой, слабенький: того и гляди, умрет при… первой ночной близости. Я ведь видал этого юношу…
- Вы… вы нахал! - вскрикнула Нюточка. - Я буду на вас жаловаться… - уже сама испугалась она своего резкого тона.
- Я не нахал, а искренний человек… ей-богу, - загородил ей дорогу Полтора-Хама. - Ну-с, а кому же вы хотите жаловаться, а? - равнодушно спросил он. - Неужели жениху… ему?
- В партком пожалуюсь, - растерянно сказала Нюточка. - Пропустите, пожалуйста. И вообще, как вам не стыдно?
- В партком? ха-ха-ха… Так я ведь не партийный. И в чем мой проступок, а?
- Пропустите - слышите?
И она убежала в свою комнату.
А когда через несколько дней пришел Юзя и опять они сидели на крылечке, Нюточка нервно, взбудоражено говорила ему:
- Стану гражданкой Мельниковой… Понимаете, Юзик? Обвенчаемся, поедем в волость, в совхоз… Ой, Юзик! А мне хочется не туда… Хочется в город, в настоящий город - хоть бы в губернский! Хоть бы на недельку, Юзик! На одну недельку…
- В Москву! В Москву! - болезненно усмехнулся Юзя.
- Ну, куда уж там в Москву! Я даже не мечтаю…
- Нет, это я так только сказал. Вспомнил слова из произведения одного писателя… Замечательного!
И он не захотел назвать имени этого писателя, боясь, что даже его Нюточка никогда не читала!
- А-а, - протянула безразлично Нюточка, - Юзик, приедете ко мне в совхоз… в имение, ха-ха-а! Я вас салом, маслом, молоком всего-всего наштопаю, - переменила она тему разговора. - Я вас во каким сильным, здоровым сделаю… Ведь я хозяйкой буду… Дамой буду! И буду там с вами флиртовать… Хотите?
Она возбужденно, неестественно смеялась, больно теребила его, а потом вновь притихала, и опять Юзя видел, как подергивается совсем по-ребячески, плаксиво ее раздвоенный ямочкой подбородок, как вот-вот выхлюпнется из глаз беспокойно плывущая по ним слеза.
Это состояние передавалось и ему самому, он чувствовал время от времени приступы нервной спазмы, стягивавшей горло, отнимавшей язык, чувствовал лихорадочный стук в висках и соленый (такой знакомый уже!) привкус во рту - после чего, знал, заноет грудь, встревоженная колючим кашлем.
"Не надо волноваться. Вредно волноваться" - словно кто-то другой уже, вместо него, Юзи, неслышно говорил ему простые, житейски мудрые слова.
- Прощайте, - поспешно поднялся он. - Я рад за вас, Анна Сидоровна: все же какая-то своя жизнь у вас будет. Что ж… каждому свое. Прощайте.
- До свидания, Юзик милый… Приходите в церковь, когда я буду венчаться. Придете?
- Хорошо… посмотрим, - торопился он уходить, крепко пожимая ее руку.
Это была его последняя встреча с Нюточкой. В течение последних дней, когда случилось печальное происшествие, навсегда разлучившее Нюточку с жизнью, - Юзе не довелось уже повидать девушку.
…Приходил теперь каждый вечер Герасим Трофимович. Елизавета Игнатьевна выносила тогда в палисадник чайный столик, и все семейство Сыроколотовых степенно ужинало и пило чай с лимоном, а мужчины были заняты еще и другим делом: с осторожкой поглядывая вокруг (не подслушивает ли кто за забором), поругивали коммунистов и отсчитывали дни "царям иудейским".
Сидор Африканыч наклонялся близко к своему будущему зятю и, весело подмигивая, говорил:
- Герасим Трофимович, я так думаю, что годик, не больше, осталось им хозяйничать. Никак не больше - заверяю честным словом. Атмосфера показывает… Ха-ха-ха…
- , Дай Бог! Вашими устами мед пить, -оживлялся бывший городской голова. - Дай Бог. А потом бы мы такие дела… такие дела, Господи!
Герасим Трофимович снижал тут свой голос до таинственного, торжественного шепота и, цепляясь одним глазом за своего будущего тестя, а другим подмигивая невесте, говорил:
- Если полагать, господа, что закон в полной силе вернется в наше государство, - то, само собой, я и есть только городской голова тут. Пересеклась общественная власть и - продолжается. А? Кому же другому тут мое место занять?
- Да, Боже сохрани, - никому! - поддакивала Елизавета Игнатьевна. - Вот уж при вас, Герасим Трофимович, лавки наши нам отойдут… Одну обязательно на Нюточку запишем.
Будущий городской голова бросал благодарный взгляд в сторону своей будущей тещи:
- Вообще, очень хорошо, конечно… Нет, господа хорошие, самоуправление, установленная законом русская, так сказать, общественность - не фунт это изюму! Нет, нет! Мы не печенеги теперешние…
- Угу… угу, - ласково смотрел старик Сыроколотов. - Угy… Печенеги - верное слово сказали!
За забором слышны чьи-то шаги - собеседники настороженно умолкают. На минуту - молчание.
Чох брызгами из чьего-то носа:
- Будьте здоровы, покорнейшим образом!
Кто- то икнул. Чей-то зевок, скрывающий сытую отрыжку. И протяжные, нарочито громкие слова (на-кось, выкуси тот, кто подслушивает за забором!):
- Говорят, на базаре порченых кур продавать стали. Узнать, какая - подуть надо в пух задний. Обман всюду!
Это - мать Нюточки, Елизавета Игнатьевна. И опять - чох, зевок, икота.
- Н-да… н-да! Дела твои, Господи…
Нюточка всегда молча слушает такие беседы. "Король пик… король пик", - вертится у нее в уме, когда глаз натыкается украдкой на Герасима Трофимовича. "Пусть, пусть! - кричит по ночам другая мысль. - Все равно кто"… И ночами трепетно ждала приближающегося дня свадьбы.
А когда уезжал Герасим Трофимович принимать службу в Шлепковцах, в совхозе - первый раз за все время переступила, по приглашению жениха, порог его квартиры.
Оттого ли, что крепка была наливка, которой угощал поджидавший невесту бывший городской голова, оттого, ли, что часто тянулись к ней, Нюточке, развеселившиеся, ставшие дерзкими, вздрагивавшие руки Герасима Трофимовича, поглаживавшие ее плечи, колени, или непривычны были короткие, теплые, напряженные поцелуи, на которые не скупился вдовый Мельников, - Нюточка чувствовала незнакомую до сего радость, дразнящее опьянение, и ее ответные поцелуи становились с каждым разом искренней и желанней.
И если бы в эту встречу Мельников пожелал сделать с ней то, чего так исступленно жаждала в одинокие бредовые ночи, - Нюточка уступила бы… Полулежа на диване, он сильно прижимал ее к себе, оба бессвязно что-то бормотали - так продолжалось несколько минут, а потом Герасим Трофимович разжал свои объятия, вздрогнул, как при сильном ознобе, и откинулся на спинку дивана.
- Ах, ты… миленькая. Можно мне невесте говорить "ты"? А? Можно?
- Можно… - не слыша своих слов, отвечала она, не понимая неожиданно происшедшей в нем перемены. - Я невеста… да, невеста…
Она продолжала лежать на диване, а Герасим Трофимович несколько растерянно возился с папиросой, из которой выпала ватка и высыпался мелко накрошенный табак.
- Да, да… Поженимся… да, да. Поженимся… уж тогда!
Он вяло погладил ее руку и, вынув спички, закурил. Ню-точка все еще бессознательно ждала его ласк, но он поднялся и зашагал по комнате, приводя в порядок вещи, лежавшие па столе.
Тогда Нюточка встала и, не глядя на жениха, направилась к двери. Он пошел ее провожать, в коридоре снова обнял ее и поцеловал, но на этот раз Нюточке было противно прикосновение его курчавых и почему-то мокрых усов.
- До свидания, - сказала она, чувствуя, что что-то надо сказать. - Я себя плохо чувствую…
И она вышла на улицу и торопливо, пошатываясь, побежа-ла к дому.
Было какое-то непонятное, болезненное ощущение: кружи-лась голова, ныл в теле каждый мускул, что-то щекотало в груди. Хотелось сейчас лечь, долго лежать, успокоиться, или -сама вдруг это поняла - вновь почувствовать, но еще острей п дольше то ласковое оцепенение, в котором находилась несколько минут тому назад…
У самых дверей, в темноте столкнулась с кем-то и сразу же узнала: загрузив вход в дом, стоял Полтора-Хама.
От военрука пахло винной прокисью, теплом большого попотевшего тела.
- А-а… - сказал он обрадованно, как показалось Нюточке. - А-а… Вот и вы, наконец. Подождите, не торопитесь.
- Я устала - пропустите, пожалуйста. Такой душный вечер: вероятно, ночью будет гроза…
- Ох-ох-ох! Какая вы сегодня разговорчивая, а? - услыхала над самым ухом горячий ласковый смешок Полтора-Хама. - Да вы никак выпили, а? Дыхните. Ну, так и есть. Тем лучше… Подождите, подождите, - твердил он, идя сзади нее по темному коридору. - Скука ведь тут какая! Жду вот вас… ей-богу, ждал! Вы меня простите, если что там было… А?
- Я прощаю, - неожиданно для себя сказала Нюточка и остановилась.
- Не уходите… слышите? Скука, говорю, отчаянная! И он взял в темноте ее руку и тихонько погладил.
- Чего вы дрожите? Разволновались на свидании… Так, так. Понимаю. А я одинок, до глупости одинок! Муштрую солдат - и ничего больше!
- Пустите, Платон Сергеевич. Чего это вы со мной откровенничать вздумали?…
Но военрук не выпускал се руки. Он чуть привлек к себе Нюточку и тихо, со вздохом сказал:
- Один я тут… Понимаете? И мало… мало пьян - вот что. А хотите еще… ну вместе, а? Хотите, Анна Сидоровна?
- Ну пустите же, голубчик…
- Голубчик? - с пьяным лукавством переспросил военрук. - Голубчик? Отпустить? Нет. Вот так, вот так, сюда, ко. мне… ближе… Ух, какая вы гибкенькая. Ну чего вы дрожите?…