И на певучий зазыв тянутся уже из домов, из садов, со стаканами, кружками, блюдцами: мясистая дебелая горожанка в нижней просвечивающейся юбке, не скрывающей смежения оборовевших ног, и с грудями, почти открытыми, не умещающимися под легким ситцем. ("Аким, почему сегодня нет фисташкового?"); худая, угреватая мать семейства - с одним стаканом на пятерых детей ("Аким, должок я вам завтра отдам. Нет, нет - вы не беспокойтесь: муж получит жалованье!"); мужчина в шлепанцах, с сонными пролежнями на помятом небритом лице и с захваченной почему-то из сада под мышку подушкой. ("А комиссары берут у тебя, Аким? Наверно, больше всех жрут, хэ-хэ-хэ!"); детишки, жадно сующие в открытые банки мороженного свои невысморканные носы, и на сладкий запах - рой прожорливых мух…
После Акима - опять час-другой дремота, опять пересуды и уютная сплетнишка. А потом выкиснет и начнет свертываться солнечный блин - и люди целыми семьями, с полотенцами и простынями в руках, потянутся к речке -купаться.
Часом позже, мыча, откидывая во все стороны плотный вихор пыли, - запрудит улицу коровья "череда", ведомая так, несменяемо уже полстолетия, пастухом Егором, безошибочно знающим, чья корова - чей приплод; и навстречу каждой корове и телке выйдет, растворив ворота, деловитая хозяйка, приготовившая у сарая подойники; резвый грохот подымет на каменной площади здешняя пожарная команда с брандмейстером Сашей-Спиртиком во главе, любящим пугать дыровских горожан "пробными" пожарами; за пожарной командой промарширует по главной улице караульная рота, и все городские мальчишки, плетясь за ней, будут орать: "Все мы на бой пойдем"; выйдут "на гулянье" освежившиеся после купанья, сильно напудренные дыровские барышни…
Потом все это стечет с улиц к летнему саду наробраза, где бывший мировой судья Гриша Душечкин будет играть сегодня - почти не прибегая к гриму - "буржуазного фата", с розеткой в петличке и стеклышком в глазу, или будет дирижировать местным "симфоническим оркестром"…
Потом - ночь у людей: сытый, перекормленный боров. Утробная ночь…
- Скука… скука!… - нарочито вслух повторял свою мысль Платон Сергеевич; он сам уже прислушивался к своему громкому голосу, и ему было приятно оттого, что он хоть чем-нибудь мог нарушить вялый, ленивый покой улицы.
- Ску-ука, ску-ука, - нараспев, повышая голос на всю улицу, тянул он апатично, заглядывая через низенькие полуразрушенные заборчики, в тени которых валялись рыхлые, потные тела людей.
И вдруг он услышал за своей спиной:
- Это верно: скучно, конечно, вам тут, в городе, товарищ военрук. Прошу прощенья, значит, за свой разговор… Платон Сергеевич повернул голову в сторону говорившего: у заборчика, над которым, как зонт, свисали мохнатые густые ветви дерев, стоял, поглядывая на улицу, Давид Сендер. Была видна только плохо расчесанная голова его, упершаяся подбородком в верхнюю доску забора, и пальцы обеих рук, ухвативших эту доску; голубые глаза, прищурившись, выжидательно смотрели на Стародубского, а кривые короткие пальцы с темно-желтыми следами от махорки - которую всегда курил - медленно подымаясь и опускаясь, словно кивали военруку Стародубскому.
- А-а… - оживившись, протянул он и остановился у забора. - Что ты здесь делаешь?
- Живу тут, на траве валяюсь, бабское общество имею… - ухмылялся Сендер. - Не целый же день мне извозчиком на козлах сидеть. А не то… может, сегодня хотите ехать, так пожалуйста, мне это недолго…
- Куда сегодня?… - тихо спросил Платон Сергеевич, оглядываясь по сторонам. - Опять на хутор? Мне твои хуторские бабы, Давидка, уже надоели. А потом… прекратить надо поездки: понимаешь - некоторое неудобство может для меня случиться… И так уже, наверно, кто-нибудь сплетничает! А? Ведь говорят, Давидка? Говорят?
- Э, я знаю, что могут говорить? Подумаешь - говорят!
- А что? - чуть взволновался Платон Сергеевич, удивленный неожиданным ответом извозчика.
- Что? Может, кому-нибудь из извозчиков завидно, что такой человек, как вы, дружит только с Давидом Сендером, ездит за город только с Давидом Сендером… ну, и вообще… насчет другого им тоже завидно! - словно на что-то намекая, тихо закончил фразу Сендер.
- Но они уже говорят? - сердито спросил военрук. - Неужели кто-то уже говорит… болтает?
- Нет, нет… - спохватился давший маху Давид Сендер. - Кто имеет право об этом говорить? И кто должен знать про то одолжение, что вы мне делаете?…
- Так зачем же ты только что совсем другое говорил? -настаивал Платон Сергеевич и опять осторожным взглядом осмотрел все вокруг. - Зачем?
- Они могут завидовать, например, Давиду Сендеру, они могут, что угодно, про себя думать - вот что я хотел сказать. Но никто не будет болтать. Никто! Никому это не выгодно - чтоб вы знали!
Из ворот напротив кто-то вышел, и Платон Сергеевич поторопился прервать свою встречу с извозчиком.
- Ладно. Прощай… Ты мне еще все расскажешь. - И он медленно, насвистывая какую-то веселую песенку, зашагал по улице, направляясь домой.
Не сумел скрыть извозчик того, что в скором времени стало известно его сотоварищам по промыслу. Знали дыровские извозчики, что Давид Сендер - "любимец" военрука Стародубского, что часто возит его Давид Сендер, как возил раньше различных "господ", по мужичьим хуторам - к гостеприимным, веселым "солдаткам", что пьют там вместе и бравый военрук, и дыровский извозчик.
И знают еще, что при помощи Давида Сендера можно теперь дешево купить в военкомате с торгов "бракованную" лошадь и перепродать ее в соседний уезд. Толковать теперь нечего: пристают ли бумажки к крепким ладоням Давидкиного "друга" - военрука Стародубского.
А Давид Сендер говаривал:
- Чтоб вы знали все, что он взятками не занимается. Слышите - не занимается! Ему не для богатства это надо - ему свою душу промыть, чтоб хватило! А чтоб жажда у него к взятке была - никогда, можете мне поверить!
И дыровские извозчики были довольны теперь и Давидом Сендером, и военруком Стародубским. И тайну сию старались строго соблюдать.
Однако тайна эта стала вскоре известна всем дыровским горожанам, и это было наибольшим, что они могли узнать о Полтора-Герое, потому что то, в чем его впоследствии кое-кто заподозрил, военрук самым настойчивым образом отрицал, а сокровенное его, подлинно тайное - ушло из жизни вместе с Нюточкой Сыроколотовой.
А что это тайное, не исчезни оно, могло бы предрешить судьбу военрука в самом худшем для него смысле - в этом четко будет убедиться, прочтя одну из последующих глав нашей повести.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Нюточка Сыроколотова - невеста
Придя домой, Платон Сергеевич застал и увидел, наконец, того, кто вот уже несколько дней считался Сыроколотовыми женихом их единственной дочери. Вернее, об этом Платон Сергеевич догадался, так как до сего времени никогда не встречался с бывшим городским головой - Герасимом Трофимовичем Мельниковым.
Да, да, уважаемый читатель, - за круглым сыроколотовским столом по правую руку от хозяина сидел бывший голова Дыровска: в черном старомодном сюртуке, с высоким гуттаперчевым воротником, с такими же гуттаперчевыми широкими манжетами, выползавшими из рукавов как неловкие медвежата из своей темной берлоги.
Поиски жениха закончились успешно: Сидор Африканович не отказался пообещать некоторую часть своих сбережений, а вдовый сорокапятилетний Мельников согласился их принять вместе с сыроколотовской дочерью.
И Герасим Трофимович не замедлил уже сделать Нюточке официальное предложение.
- Согласны вы, - говорил, - Анна Сидоровна, творить со мной супружескую жизнь? Будете вполне, надеюсь, довольны… Уж я к вам с превеликим почтением, уверяю вас, и к тому же место мне обещано в Шлепковском совхозе. Хозяйкой будете - ах, какой хозяйкой!
Два дня не давала Нюточка ответа, два дня не решалась (а ночи крепко держали ее в своих темных душных объятиях, в горячий шепот своей собственной мысли вплетались неотступно предостерегающие слова Стрепачевского…) - а потом уступила самой себе: всем горожанам позволила называть себя невестой бывшего городского головы Мельникова.
Она думала всю жизнь о любимом, и всегда представлялся он ее слепой и узкой мечте таким, точно таким, каким был он для глаза на синей гравюре Salon de Paris: молодой, бритый, с нежными и крепкими губами, которые так часто видела - в жарком бреду - слившимися с ее собственными.
Но уездная ворожея-судьба подбросила руками старика Сыроколотова нежданную, чужую карту - "короля пик"…
Именно таким показался Нюточке бывший городской голова: нос - длинный, высокий, брови срослись на лбу, что неполотая крапива на огородной грядке, борода - курчавая, оттопыренная - забрала под себя тонкую трубку заросшего горла с "петушиным горбиком".
Глаза у Герасима Трофимовича бурые, рыжие - не разберешь сразу! - мокрыми осколочками кирпича торчат в узенькой канавке век, обнесенной по краям густой порослью жирных ресниц. Таков был с виду бывший городской голова -жених.
Но не все ли равно теперь Нюточке? Нужно уступить себе.
Большего о бывшем городском голове Мельникове, по ходу нашего повествования, и не следует говорить, чтобы не быть пристрастным в худую сторону к этому дыровскому горожанину; пожалуй, достаточно будет вспомнить о том несколько грубом, но метком эпитете, который был упомянут в связи с личностью Герасима Трофимовича чертыхавшимся Вертигаловым…
…Платон Сергеевич мельком посмотрел на гостя, присесть к столу не пожелал, а обед попросил прислать к нему в комнату. А когда через час спустя Нюточка встретила в коридоре Полтopa-Xамa, он неожиданно подошел к ней и, добродушно улыбаясь, сказал:
- Ну-с, поздравляю… с приобретением!
- Каким? - смутилась Нюточка.