- Верно. Жуткая. Но в чем же дело, черт бы вас всех побрал?! В чем, а? Юзя, я ведь не хочу вам объяснять, почему такие жуткие истории возможны именно у нас, в России! Не хочу, потому что теперь это всякому известно. Всякому известно, что виновато в этом паршивое, омерзительное прошлое. Так? Я вам не хочу об этом говорить, потому что это уже сказано: я не хочу говорить чужими словами - вы это отлично знаете. У Вертигалова достаточно своих слов, а? - уронили на минуту соломинку иронии глазки-муравьи. - Нет? Он, мерзавец, смеет спорить со мной насчет России, а? (Вертигалов уже самыми недобрыми словами поминал военрука Стародубского). Он, стотысячный какой-то капитан! Как будто я не знаю, чем была Россия, а? Была! Это - обожравшаяся, прожорливая, тупая баба. Объедалась эта баба, от Ивана Калиты начиная - вплоть до последнего безмозглого царя… Она давала дарма себя щупать французским и английским хахалям - вместо того, чтобы вступить в законный брак с германским учителем… О, он бы ее оплодотворил культурой! Нет?
Юзя улыбался.
- Чего вы смеетесь? - кричал Вертигалов. - Чего вы так скептически улыбаетесь, а? Разве я неправду говорю? Жрала баба, обжиралась… А вот набил ей немец морду и рыхлые телеса, и изрыгнула баба в крови: финну - Финляндию, хохлу - "самостийную" Украину, "чистильщику сапог" - Азербайджан, словом, - все то, что обозначалось раньше в манифестах подлым, ехидным словом - "и прочая, и прочая"… Верно, сволочью была та Россия: вместо мозга - дворянская спесь была, мужикопорка повсюду, погромы да церковноприходские школы. Я вот, Юзя, на всех перекрестках готов трижды большевикам в ножки кланяться - трижды кланяться за то, что добили до конца эту смердящую русскую бабу… Вот оно откуда это "дыровское яблочко", как вы сказали. Отрыжечка это, а он с… сын (ругань вновь была адресована ушедшему военруку) - он, видите ли, думает, что это "яблочко" теперь только созрело! Кстати, Юзя, о немцах… Нам, подлецам и скотам, стоять бы перед ними на коленках да учиться только.
- Вы известный германофил, - вставил Юзя. - Неисправимый.
- Пусть так! Мы вот никак еще от дыровского "яблочка" избавиться не можем, у всякого дылды-капитана возникает мысль о вечности и незыблемости палочной системы, а "кровожадные" немцы (ведь иначе, подлецы, не писали о них во время войны!) вот что делают…
Он схватил со стола газету и заметался по террасе, ища свои очки, но, не найдя их, отшвырнул газету и с шумом опустился рядом с Юзей.
- Словом, вот что… В этом году стали прибывать в Германию письма немецких моряков, затопленных англичанами еще в начале войны в Тихом океане. Понимаете, все, что называется, входит в "свою колею"! Поэтому валявшиеся где-то, в каком-нибудь Циндао, письма умерших, убитых сочли необходимым отправить по адресу - родным: отцу, жене, невесте, брату. Жуть! И немцы, чтобы не причинять родственникам лишнего горя, проставили на всех письмах жирными траурными цифрами: "1914 г.". Ну, что вы скажете, Юзя? Да я гуманность додумавшегося до этого немецкого почтового чиновника - черт побери! - ставлю выше в тысячу раз всех этих знаменитых "прав человека и гражданина", засморканных теперь гнилыми люэсниками! (Французов так и называл Вертигалов - "люэсники") Слышите, Юзя? В школьные хрестоматии всех наций эту газетную заметку! Вы всегда - по молодости своей и наивности - спрашиваете меня: кто выше - Кох или Пастер, Наполеон или Бисмарк?… Вас приводит в умиление Хартия вольностей Иоанна Безземельного - так не в этом же дело, голубчики мои! Все это хорошо и… велико. А в мелочах вы умеете усматривать великое, а? В мелочах! Вы обладаете для этого нужным человеческим зрением?… А этот дылда говорил…
Надо думать, что он долго еще распространялся бы на свою излюбленную тему о "превосходстве германской культуры", но приход кого-то из заказчиков прервал его жаркую, полную своеобразного пафоса речь - прервал его гневные возражения ушедшему Полтора-Герою, в которые Александр Петрович только что собирался посвятить своего покорного слушателя - Юзю.
Это же обстоятельство, нарушившее беседу двух приятелей, понуждает повествователя оставить их и последовать именно за тем человеком, которого ругал и собирался еще нещадно ругать неистовый в спорах Александр Петрович.
Нам придется вместе с военруком Стародубским следовать по уже отчасти знакомым читателю дыровским улицам, видеть, как и он, их невзыскательных обитателей, быть передатчиком некоторых его мыслей и свидетелем кое-каких разговоров с дыровским извозчиком Давидом Сендером - с тем самым человеком, который невольно через неделю-другую привел к крушению служебную карьеру Полтора-Героя.
Вместе же с военруком Стародубским читатель вновь очутился в квартире бывшего купца Сыроколотова и познакомится, наконец, с женихом Нюточки…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Слухи и сплетни; компрометирующий разговор военрука с извозчиком Давидом Сендером
О, как знал хорошо военрук Стародубский эти дыровские улицы, дыровских горожан, нравы их, привычки, повседневную жизнь!
Одно ухо было у городка, один глаз: скажешь что - всем слышно, моргнешь - и это заметят! Через несколько дней после своего приезда Платон Сергеевич не только знал уже свое причудливое прозвище, но и был в курсе всех местных дел и интересов.
И сейчас, скучая и бесцельно бродя по городу, он сам уже невольно присматривался и прислушивался к жизни этого - недавно еще чужого - городка, куда судьба забросила его, не указуя никакой другой цели, кроме служебной.
Глаз и ухо знали, что было здесь так.
Смолистым оскалом вгрызается июньское солнце в зачерствевшие буханки домов. А на траве, в садах и за прикрытыми ставнями в домах - потными, размякшими тушами лежали, прячась от солнца, люди. После раннего воскресного обеда - тяжела и тепла сытая отрыжка, смыкает глаза безделье и сон. Люди поочередно роются гребенками в взлохмаченных волосах друг у друга, ища там - в тупом азарте - таких же сытых насекомых и выскребывая жирную перхоть, люди пыхтят, пьют кефир и квас, наполняют вокруг себя воздух кислой пудовой испариной. И роются еще в осовелом, плешивом житьишке других, смежных - тех, что так же лежат и так же роются за забором.
Вот - рассказывают десятки языков о том, как агент жилотдела с неблагополучной еврейской фамилией Дреккер подал прошение об изменении ее, и как какой-то шутник из исполкома выдал ему паспорт с новой дарованной фамилией - Помёткин…
Рассказывают и о другом забытом приключении, случившемся с шестипудовым Яшей Опешкиным, завсегдатаем дыровского бильярда и человеком неизвестной профессии, обладателем самого грузного и выпуклого живота в городе. У Яши Опешкина было шуточное прозвище Щепка, а о животе его так и слыло в городе: "Плевать вперед Яша станет - на животе слюна застрянет".
Приятели споили Щепку и позабавились над ним: нарядили его, пьяного, в бабье платье, закутали в платок и отвезли в родильный дом. В ту пору рожала двойню Гликерия Онуфриевна, жена здешнего брандмейстера Саши-Спиртика; рожала в первый раз после революции, и весь родильный дом с нескрываемым трепетом и любопытством столпился у дверей палаты, не обращая внимания на толстую "роженицу", спавшую в приемной. Двух наследников принесла Гликерия Онуфриевна Саше-Спиртику - а об Яше-Щепке на следующий же день пошла по всему городу веселая песенка:
Не принесть Гликерии
Двоих в одну серию,
Если б заммамашей
Не был Щепка- Яша.
Будут потешаться и над беспартийным следователем Сеней Буйченко, по прозвищу - Свинья-Баран (а прозвище это еще с детских лет; диктовал учитель в прогимназии: "Звеня и подпрыгивая, тащилась борона", а Сеня усердно вписывал в тетрадку: "Свинья, подпрыгивая, тащила барана")…
На Сеню Буйченко, рассказывали соседи, "лунатик напал": будто, потеряв всякое сознание, Сеня бродил в легкой одежде по квартире своего хозяина, механика с мельницы. И, находясь в болезненном состоянии "лунатика", пошел Сеня не по карнизу, как водится в таких случаях, и не по двору, а зашел в комнату дочери механика Серафимы. И во изменение формы лунной болезни, при коей люди токмо без остановки всякой ходят, - накренил вдруг свой корпус над постелью (Серафимы, накренил манером обыкновенным, известным и другим людям, никогда "лунной" болезнью не страдавшим.
Закричала тут несведущая в этой болезни механикова дочь, прибежали на крик папаша и мамаша - и выпала сразу лунная порча из Свиньи-Барана. Голос появился - извинительный, неловкий:
- Извините, это у меня с детства: лунатик я несчастный… Лечиться мне надо.
- Лунатик? - вопрошал механик. - Лунатик?… Так на светило небесное и полезай, а не на дочь мою!
- Пардон, товарищ, - пятился Сеня, - лечиться буду.
- Прими на леченье! - рявкнул механик и приложил тяжелую ладонь к Сениной скуле.
- Стой! Уйду… - жалобил Сеня.
- И на дорогу прими! - упер папаша Серафимы с размаху свою босую ногу под селезенку "лунатика".
Будут потешаться над следователем Сеней Буйченко и будут расспрашивать его ехидно, почему целую неделю не сходит с его лица предательский синяк.
О чем только не говорят сейчас, о ком только не идут в этот ленивый, осоловелый час горячие пересуды!
В городе было: дерево, солнце, человечья одурь и юркая сплетнишка.
А по улицам так же лениво, осоловело движутся: инвалид с ведром мучного завара и с пачкой афишек-приказов, наклеивая их на заборах и на протухлых тумбах; бродяжная бездумная коза с отвислым выменем-сумкой, босой разносчик телеграмм - в исполком; из подворотни - петух и гусья пара, и у ворот - уставший, вспотевший продавец мороженного, нараспев предлагающий свое сладкое прохладное изделие.