- Зазнаешься, волжанин! - сердится Смолин. - Встречали и поболее щук: и на два, и на три пуда. А сиг, карп, лещ! Ты, небось, лишь в книгах о них читал!
Макар опять ухмыляется и не отвечает.
Зато включается в разговор Мгеладзе. Он крутит свои усишки и заявляет с полной уверенностью:
- Зачем спорить? Пустой крик. Черноморский бычок и скумбрия, старшина! Это - рыба!
- Эка хватил! - морщится Кунах. - В твоем бычке - ладонь росту, да и та - две трети голова!
- Голова - невредная штука, - сверкает глазами южанин. - Ее многим не хватает, товарищ ефрейтор!
Кунаху лень отбиваться - и он молчит.
Но Шота уже разошелся - и его не удержать.
- Нет, ты никогда не был в Грузии, - торжественно восклицает он, - и ты не знаешь моря, и бешенства цветов, и деревьев, ты не знаешь, когда приходит весна! Ты - темная личность, и мне жалко тебя, Макар!
...А дождь льет и льет, и никто во вселенной не знает, когда наконец прекратится эта вакханалия озверевшей воды.
Сырые шинели не просыхают на солдатах, и один этот запах, кислый дух прелого сукна, способен свести с ума, вызвать перебои сердца.
Смолин внимательно осматривает бойцов, вздыхает, негромко приказывает:
- Выходи строиться!
Все с удивлением смотрят на взводного: "Какой еще строй в такую погоду?!"
Солдаты спускаются с нар и хлюпают к выходу.
Дождь хлещет по лицам, по черным от влаги плащ-палаткам, по облинявшим кирзовым сапогам.
- Что такое? Куда идем? - шепотом справляется Мгеладзе у Горкина.
- Ничего особенного, - отвечает отделенный. - Учиться идем. Чем лучше воевать будем, тем скорей война кончится.
Андрей разводит короткие руки и пожимает плечами, всем своим видом показывая, что ему, как и всем, несладко под этим проливным дождем.
- Надо - так надо, Шота, чтоб черти на том свете с Гитлера не слезали!
ПУТЕШЕСТВИЕ В СВОЕ ПРОШЛОЕ
Из чащи на просеку выскочил заяц, заковылял по белотропу, - и вдруг замер, будто его к пеньку гвоздями приколотили.
Посреди просеки, тускло мерцая, тянулись рельсы. Заяц поднял одно ухо, другое, напряг тощее тело. В следующее мгновение он, точно его подбросила пружина, взлетел в воздух, перевернулся и, едва прикасаясь к сухому, почти бестелесному снегу, заработал длинными ногами.
На вырубку, тяжело отдуваясь, выехал паровоз, затащил под деревья состав и угомонился.
Народ как мог и чем мог, поддерживал свою армию. За эшелонами с оружием и боеприпасами шли поезда с подарками: домотканые варежки и табак, портянки из сукна и фланели, вышитые кисеты, сухие колбасы, вино. Ехали отцы и матери, спешило на передовую все Отечество, чтобы с болью, радостью и надеждой прижать к груди детей своих.
Сюда, на Северо-Запад, с поистине боевой скоростью прибыли одна за другой делегации Среднего, Южного и Западного Урала.
Теперь же, на запасную ветку под Валдаем, примчался второй эшелон челябинцев. На головном вагоне пламенел лозунг: "С Новым, победным годом!"
Из классного вагона на снег спрыгивали делегаты. Один из них волок в обнимку огромного Деда-Мороза, могучего и краснощекого, как иной миасский гранит.
Навстречу уральцам спешили работники Политуправления фронта.
Вскоре все вернулись в вагон.
В тесном салоне к члену Военного Совета Богаткину подсел стройный сухощавый старик, спросил корпусного комиссара:
- Земляков моих на фронте много, Владимир Николаевич?
- Хватает.
- Сумеем быстро повидать их?
- Попробуем устроить.
Вагон подключили к телефонной линии фронта, и член Военного Совета приказал связать его с дивизией Миссана.
- Гостей примешь? - спросил он. - Ну, смотри, чтоб не сердились на вас гости-то.
Через час за делегатами примчались "виллисы" из Валдая.
- Дорожки тут! - покачивал головой старик, сотрясаясь на ухабах и гатях, перемолотых гусеницами, колесами, волокушами.
В полдень машина въехала в лес и остановилась возле блиндажа, занесенного снегом. Это оказался наблюдательный пункт комдива.
Где-то рядом ухали пушки, натужно ревели моторы.
Прямо из машины старик попал в объятия дивизионного начальства, выпил с ним по одной, "самой маленькой" и тут же попросил свести его с земляками.
- Тогда поехали прямо в полк, - сказал Миссан. - Ждут.
Через четверть часа они вошли в достаточно просторный блиндаж полкового штаба. Здесь все уже были предупреждены, и комполка кивнул адъютанту.
Он вышел и тотчас вернулся с группой бойцов.
Невысокий русоволосый старшина вскинул ладонь к шапке.
- Командир взвода разведки Смолин.
Услышав фамилию, гость прищурил глаза, всматриваясь в старшину, и побледнел. Тихо подошел к фронтовику и сказал почти неслышно:
- Партийный работник Кузьма Морозов.
Они стояли друг против друга, боясь ошибиться и потерять свою нечаянную радость. И только поняв, что ошибки нет, обнялись, и землянка наполнилась их восклицаниями и звуками неловких мужских поцелуев.
Уральцы еле-еле успели условиться о встрече вечером, и гостя потащили на митинг, затем на передовую. Он легким быстрым шагом обходил землянки, спускался в окопы стрелков и даже полчаса пролежал в укрытии снайпера Санжеева, знаменитого на весь фронт.
- Ударить бы разок из твоей оптики... - шепнул он буряту. - Руки чешутся.
- Не положено, - отказал снайпер.
- Гм, "не положено"! - усмехнулся старик. - Мне это полагалось еще тогда, когда ты на палке верхом ездил.
И весело подмигнул солдату.
На огневых позициях артиллерии комбатр, огромный рябой детина, увидев гостей, закричал так, что с веток посыпался снег:
- По фашистам, в честь челябинцев - ба-атарея, - огонь!
И пушки разом рявкнули, а у Морозова долго звенело в ушах и перед глазами мелькали оранжевые спирали. Придя в себя, старик спросил:
- А куда "огонь!", братец? В чистое поле? А?
Комбатр усмехнулся.
- Добро зазря не переводим, батя. Загодя репера́ пристреляли. К приезду дорогих гостей.
- Ну, коли так, спасибо.
- Не стоит благодарности. Для себя стараемся.
Старик обнял комбатра.
- Старайся, сынок.
Вечером, вернувшись в блиндаж, уралец подошел к командиру полка.
- Слышь-ко, майор, - попросил он. - Отпусти со мной Смолина. Завтра вернется.
Офицер пожал плечами, но отказать не решился.
- Ну, говори же, говори! - торопил старик старшину, когда они наконец вошли в вагон. - Обо всем и поподробней, пожалуйста...
В салоне было тепло и тихо. На столе отрывисто, будто во сне, позванивал телефон, стеклянной скороговоркой бубнили стаканы.
Остальные делегаты еще не вернулись с передовой, из фронтового дома отдыха, из медсанбата, из редакции газеты "За Родину".
Старик усадил старшину, открыл бутылку вина.
- Господи, сколько лет прошло, - бормотал Кузьма Дмитриевич, роясь в чемоданчике и доставая оттуда провизию. - Чай, двадцать годов с тобой не виделись. Когда из Сказа уехал-то?
- Ох, Кузьма Дмитриевич! Ведь это до рождества Христова было! Не припомню я ничего.
- А ты припомни, поднатужься и припомни, раз тебе велят!
- Слушаюсь! - усмехнулся Смолин и, выудив кисет, осведомился: - Разрешите курить?
- Ну тебя к чомору! - закипятился старик. - Рассказывай поскорей!
- Есть рассказывать, - задымил трубкой старшина.
Он старался держать себя спокойно, но Морозов видел: волнуется.
- Жил-был на Южном Урале, в деревне Сказ, Кузьма Дмитриевич, маленький неприметный мальчишка. Он же - Великий Брат Шурка Смолин. И еще четыре Брата. А первый среди них был мудрый Брат Саркабама, Вождь Великого Племени, объединенного дружбой и тайной. И было слово вождя законом для всех, ибо был он мудр, Саркабама. А еще жили в его сердце терпение и верная, а не показная любовь к людям.
Не перебивайте, Кузьма Дмитриевич! Он умел, этот человек, играя с детьми, глядеть далеко вперед и учить их тому, что могла потребовать жизнь.
Но, к горю Братьев, как-то получил он бумагу и уехал из Сказа в город. А скоро, вслед за ним, отправился в Челябинск и мальчишка. Его увезли туда отец и мать, желавшие, чтобы сын изучил все науки и стал знаменитым. Родители пристроили мальца к школе, поселили у дальних родственников и вернулись в село.
Потом пошла черная полоса. Умер отец, ненадолго его пережила мама, и парень решил возвратиться в Сказ, к братьям, к своей земле.
Его не пустил родич, токарь с Тракторного. И мальчишка тоже стал токарем на том же заводе, и братья изредка навещали его, еще реже посылали фанерные ящички с едой, ибо шли по нашей земле - вы помните! - суровые тридцатые годы.
- Отчего ж ко мне не пришел, Саня?
- Не знаю. Может, робел, а может, и желание - жить своим умом и своим заработком.
- Ну и дурак! Право слово, дубина!
- Вероятно. Но так было, и о том речь... Как-то после получки я пошел в кино. Это была, кажется, первая наша звуковая картина - "Путевка в жизнь", - я смотрел ее с наслаждением, и все-таки успел заметить соседку, не заметить которую было, ей-богу, нельзя. Я не хочу громоздить друг на друга эпитеты в превосходной степени, но поверьте мне, дорогой Саркабама, девчонка заслуживала любви!
Я напросился ей в провожатые и чувствовал себя весьма неуютно, вышагивая рядом с девушкой, одетой просто, но со вкусом. На мне же болтался пиджак с чужого плеча, и заплатки на моих сапогах не мог затереть никакой гуталин.
Ольга была дочерью врача, работала в уголовном розыске у Крестова и училась в заочном юридическом институте.