- Пошли. - Золин махнул рукой Лучинкову и, взяв ПТР, пригибаясь, направился по траншее в сторону позиций второго взвода. Лучинков последовал за ним.
- Вот видите, лейтенант, - возвратился Кутейкин к прерванному выходкой немцев разговору. - Пулеметов у них четыре. А вот только что вам пример, если им не отвечать, они успокаиваются быстрее.
- Совсем не отвечать нельзя, - все равно повторил Егорьев. - Мы что сюда, воевать или под немецкую дудку плясать прибыли?
- Вы вчерашнюю историю забыли? - Кутейкин в упор посмотрел на лейтенанта. - Пастухов, вон, отвечал…
Егорьев, потупя взор, не произнес в ответ ни слова.
- Ладно. - Кутейкин поднялся. - Вы меня извините, лейтенант, я, может быть, в несколько нравоучительном тоне разговариваю, но ей-богу, я как лучше хочу.
- Да все правильно. - Егорьев, усмехнувшись, покачал головой. - Вы правы. Вон и Синченко с Глыбой идут.
Действительно, по траншее к окопу подходили "хуторские".
- Я пойду, - сказал Егорьев. - Вы уж тут сами их расставьте.
Кутейкин выразил свое согласие кивком головы. Егорьев, перекинув ремешок планшета через плечо, направился к блиндажу.
10
Синченко и Глыба были встречены на месте своей новой дислокации стоящим посреди траншеи старшиной Кутейкиным. Старшина оценивающе рассматривал новоприбывших. Синченко своей огромной фигурой занимал один почти всю ширину траншеи, отрытой в полный профиль. На нем была побелевшая от солнца и пота гимнастерка с закатанными до локтей рукавами. Из-за потрескавшегося, заношенного солдатского ремня торчала заткнутая за него пилотка. Когда-то темно-зеленые, а сейчас, как и гимнастерка, белесые, брюки были выпачканы глиной и присохшими к ним сухими травинками. За голенищем сапога можно было увидеть немецкую гранату на длинной ручке. По растрескавшемуся от жары лицу Синченко стекали с взлохмаченной шевелюры многочисленные струйки пота, которые он стирал время от времени ладонью левой руки, в правой держа винтовку. Всякий раз, глядя на Синченко, старшина удивлялся, как могут быть у человека так широко расставлены глаза. Хотя и черты лица его были такие же крупные, как и вся его фигура, Кутейкин почему-то всегда улавливал это несоответствие с глазами. Старшина представлял себе, какой же обзор должен быть у Синченко. И сейчас, снова натолкнувшись на эту мысль, он усмехнулся. Потом отметил про себя, чисто с точки зрения ротного старшины, что Синченко все-таки порядочный разгильдяй и совершенно не следит за своим внешним видом. Зная, что Синченко в армии с тридцать девятого года, Кутейкин всегда удивлялся ему и никогда не мог понять до конца. Впрочем, может, именно тот факт, что его срочная служба продлилась так долго, и стал основой манеры его поведения. И хотя был Синченко человек бывалый, в движениях его чувствовалась некая неловкость, и, как казалось старшине, одежда на размер меньше стесняла его. Несмотря на то что сам он был человеком среднего роста и, как говорится, "расположенным к полноте", Кутейкин все время ощущал себя каким-то маленьким в обществе Синченко, и проявлялось это даже скорее не внешне, а внутренне, в глазах самого старшины. И отношение его к Синченко было несколько иным, чем к остальным солдатам взвода. Нельзя сказать, что старшина прямо-таки смотрел ему в рот, нет, не такой человек был Кутейкин. Но, говоря откровенно, Синченко нравился ему, и то, что он, так же как и старшина, воюет с первых дней, вызывало у Кутейкина уважение к нему. В разговоре с ним старшина терял свою если не самоуверенность, то чувство некоторого превосходства, чувство, которое испытывает солдат, прошедший через очень многое и теперь беседующий с впервые попавшим на фронт. Синченко же был не впервые попавший на фронт, и это обстоятельство играло главную роль в его отношениях со старшиной. Общность случившегося с ними сближала этих людей, служила поводом для уважения взаимного. Они в отдельности знали не только свою цену, но и цену друг друга, что и являлось, быть может, основной причиной их взаимопонимания. Будучи человеком прямым и резким, Синченко высказывал людям напрямую все, что он о них думает, не заботясь о последствиях для самого себя. Он очень четко знал, что представляет собой каждый. Кутейкин видел это, но, имея в глубине души то же качество, не пытался останавливать Синченко. И именно лишь благодаря своему характеру Синченко так до сих пор и не получил еще ни сержантских треугольников, ни орденов, ни медалей.
Кутейкин смотрел на этого человека, а он, в свою очередь, смотрел на старшину своим прямым, даже несколько вызывающим взором и ждал. Старшина перевел взгляд на Глыбу. Того почти не было видно за фигурой Синченко. Поймав этот взгляд, Глыба выдвинулся из-за спины своего друга и встал перед ним. Он был невысок, черноволос, худощав, но лицо было волевое, и из-под черной пряди, спадающей на лоб, смотрели умные, упрямые глаза. И, несмотря на их внешнее различие, было в лицах Синченко и Глыбы что-то общее. Старшина не мог сказать что, но такое ощущение не покидало его никогда.
Обо всем этом подумал Кутейкин в течение какой-то минуты, пока солдаты стояли перед ним, ожидая, когда он заговорит первым. И старшина, не став более затягивать паузу, сказал, обращаясь к Синченко:
- Ну что, Иван, здесь теперь будете!
Синченко огляделся по сторонам, потом ответил:
- А нам чего - нам ничего.
- Вот и хорошо, - сказал Кутейкин. - Занимайте эти два окопа, - он указал рукой на покинутую бронебойщиками позицию и еще один окоп, отрытый рядом, - и порядок!
Синченко кивнул. Кутейкину разговаривать больше было не о чем, и он, предоставив "хуторским" возможность обустраиваться на новом месте самим, ушел в землянку. "Хуторские" принялись обустраиваться. Перво-наперво Синченко саперной лопаткой сделал углубление в бруствере окопа и, положив туда винтовку, той же лопаткой принялся выдалбливать в стенках ниши для гранат. Хотя граната у него была всего лишь одна, Синченко заботливо соорудил по три ниши с каждой стороны. Глыба тем временем подобным образом орудовал в своем окопе. Вскоре все рационализаторские усовершенствования были завершены. Синченко улегся на дно окопа и, вытянув ноги, тем самым перегородив полтраншеи, надвинул пилотку на глаза. Глыба сел рядом с ним, прислонившись спиной к стенке прохода.
- Слышь, Иван, чего делать-то будем? - обратился он к своему другу.
- А чего делать, - усмехнулся Синченко, передвинув пилотку на затылок. - Сиди, пока не сменят, а там и обед близко.
- Оно, конечно, верно, - согласился Глыба, потом, поглядев на синее, без облачка небо, сказал: - Жарко.
- Да… - протянул Синченко.
- Не стреляют. - Глыба приподнялся и, поглядев в сторону немцев, снова сел на прежнее место.
- Сейчас не будут стрелять, - с видом знатока заявил Синченко. - У них после обеда смена постов. А обед в два. Так вот, когда новые заступают, так раза три-четыре стрельнут для острастки. Немцу тоже делать нечего… А сейчас не будут. - Синченко, прищурясь, посмотрел на солнце. - Сейчас еще только часов двенадцать.
- Немцы народ точный, это я где-то слышал, - заметил Глыба.
- Пунктуальный, - поправил его Синченко. - Я с одним лично был знаком.
- Да ну?! - подивился Глыба - Расскажи!
- А чего рассказывать-то.
- Расскажи, Иван, - настаивал Глыба.
Синченко повременил для приличия немного и начал:
- Дело было в самом начале войны. Вернее, даже еще раньше. Бог знает, почему запомнилось, но знаю, что тогда четверг был, значит… - Синченко стал загибать пальцы на руке, шепча про себя дни недели. - Ну правильно, как раз девятнадцатое число было, июнь месяц. Служил я тогда в Западном особом военном округе. - Синченко грустно усмехнулся. - Все считал, сколько до конца службы осталось. Радовался, что большая половина позади… Ну, это я так, к слову.
- Ну-ну, - промолвил Глыба, показывая тем самым, что он внимательно слушает.
- В общем, сбили мы тогда самолет, немецкий. Они к нам через границу туда-сюда шныряли, обнаглели до предела. А нам приказ на провокации не отвечать. И вот - попался один, нахальный такой, все над нашим расположением кружил. Ну, товарищ из взвода нашего и говорит: я, мол, сейчас пугну его. И бац из винтовки. Почти не целился. Только самолет тот пропеллером "тырк", "тырк" - и на поле спланировал, сел, значит. Мы айда туда. Немец уже около самолета стоит, осматривает чего-то. Подбегаем, он на нас - ноль внимания. Потом ругаться по-своему начал. Тычет пальцем в мотор, а там дырка, и масло течет. - Синченко усмехнулся. - А у нас во взводе был один такой… - Синченко выразительно покачал сжатым кулаком. - Ах, говорит, такую-то мать, гнида фашистская. В общем, привели немца в штаб батальона с разбитой мордой. Наши командиры как увидали, прямо в ужас. Вы же, говорят, международный конфликт вызвать можете. И давай перед немцем извиняться. Переводчика вызвали, объясняют летчику этому, что, мол, чистая случайность, бойцы несознательные… И к нам: кто, спрашивают, стрелял? Ну а как узнали, так и тому, кто стрелял, и тому, кто немцу по мордам съездил, руки за спину - и на губу. И все при летчике этом. Он стоит, ухмыляется. Нагло так, самоуверенно. Потом через переводчика говорит: "Немедленно сообщите в такую-то часть открытым текстом о моем местопребывании". Что дальше было - не знаю, но видел я только и как пистолет ему вернули, и документы, и обедом в офицерской столовой накормили, и самолет на полевой аэродром сволокли. Наши технари на аэродроме ему самолет починили, и он в тот же день прямо со взлетной полосы "вжихь"… А через три дня аэродром вдребезги разнесли вместе с обслугой сердобольной. Но пунктуальный был, все на часы поглядывал: "Мне во столько-то надо быть"…
- Почему - "был"? - спросил Глыба. - Может, и сейчас летает где-нибудь.