Когда мы проходим лесом, Курский делает шаг в сторону, не предупредив Шумакова, что впереди дерево. Шумаков врезается в сосну, набив на лбу шишку.
Тучков трет Шумакову лоб.
- Терпи, казак. А Курскому всыплем. Только не спи на ходу. Это, как видишь, вредно.
Навстречу нам попадается строй. Полувзводом идут пожилые люди - полковники, подполковники. Двое первых тащат на себе станок и кожух "Максима".
- Что-то на них нагрузили? - удивляется Доронин.
- Это называется: тяжело в учении - легко в бою, - поясняет, как всегда, находчивый Курский.
- Но ведь в бою им пулеметы не таскать…
- Отставить разговорчики! Кто там бубнит? - кричит Исаев.
В лагере меня ждет радость. Пришло письмо от Инги. Я сижу на скамейке у теннисного корта и читаю: "Дорогой Саша, очень скучаю по тебе. Вспоминаю…"
До меня доносится голос дежурного:
- Учащийся Крылов, к старшему политруку.
Тепляков встречает меня, приветливо улыбаясь.
Я докладываю, он курит папиросу, приглашает сесть. Начинается разговор, цели которого я поначалу понять не могу.
- Как ваша учеба?
- Хорошо как будто, товарищ старший политрук.
- Это верно, хорошо. Смотрел по взводному журналу. Довольны, что пошли в нашу школу?
- Очень.
- Комсомольские поручения выполняете?
- Стенгазету делал, в бюро состою…
- А как общественная работа?
- Что скажут, делаю.
- Как с родителями живете? Кто у вас дома?
- Мать, отец. Мама работает в киоске районного парткабинета от книжного магазина. Папа - счетовод. Еще есть старший брат, Леонид, он в институте учится…
- …и еще у вас есть одна особа, за которую вы готовы идти в бой и даже нести взыскания, - добавляет Тепляков. - Я ничего плохого не говорю. В бой, если дело правое, всегда идти нужно! Вот мы хотим предложить вам повоевать еще на одном участке…
- Я не понимаю.
- Сейчас объясню. От нас перешел в другую спецшколу комсорг дивизиона, отсекр. Товарищи предлагают вас…
- Не знаю, смогу ли.
- Легко, конечно, не будет: четыреста комсомольцев…
И учиться надо не хуже других. Но я думаю, сил у вас хватит! Если надо - помогу. Договорились? Вечером явитесь на бюро.
Выхожу из дивизионного красного уголка. Мне и хорошо и плохо. От волнения сухо во рту. Правильно ли, что согласился? А если бы не согласился? Значит, побоялся бы?
После бюро возвращаюсь в расположение батареи. Звучит сигнал отбоя. Мои товарищи, уставшие за день, уже спят. В лагере тихо. Слышно только, как кричит ночная птица и звенит в овраге родник.
Говорю дневальному:
- Отойду на минутку к буфету.
"Буфетом" мы называем родник. Он всего в ста шагах. В нем самая вкусная вода, самая чистая, самая холодная.
Там, где родник выходит из земли, сделана запруда.
Наклоняюсь к маленькому озерцу и пью с ладоней. А озерцо блестит, посеребренное лунным светом.
Расскажите, товарищ майор…
И снова осень, снова зима…
О лагере, о ночных походах, о кострах, над которыми шипели наши солдатские котелки, можно только вспоминать.
…Над нами звезды. Рядом пляшет пламя костра, а мы поем:
Не забыть нам годы боевые
И привалы у Днепра.
Завивался в кольца голубые
Дым махорки у костра.
Поем мы эту песню, и у нас такое чувство, словно мы сами когда-то в далекие годы седлали боевых коней в приднепровских степях и ходили в лихие атаки.
К концу срока лагерь нам надоедает, хочется скорее в Москву, домой…
А сейчас при одном только напоминании о лагере мы немедленно переносимся туда, в Кувшинки.
Но за окнами метет метель, и холодный ветер раскачивает фонарные шары.
Снова Ласточкина требует назвать сто немецких слов.
А Комаров не устает повторять, что математика - увлекательнее романов Дюма.
Это он говорит по привычке. Нас агитировать нечего. Троечников у Комарова нет, а на логарифмической линейке мы работаем, как машины.
Иногда на занятия заходит майор Кременецкий.
Посидит, посмотрит, скажет:
- Ну, ну, продолжайте. Учтите, это ваш будущий хлеб. С этой линейкой всю жизнь топать будете.
Опять агитация! А нам самим уже прекрасно известно, что к чему.
Поначалу мы боялись майора. Он казался нам очень суровым, замкнутым. А потом увидели, что человек он добрый, а внешняя суровость - это, наверное, от долгой воинской службы.
Только что он стоял перед строем, читал нам нотации, был строг и непроницаем. Но звучит команда "вольно, разойдись", мы окружаем Кременецкого, он уже другой.
- Расскажите, товарищ майор, как вы воевали в Испании.
- О чем вам еще вспомнить? - спрашивает майор. - Вроде я обо всем уже говорил. Хотя нет, вот один случай.
И наступает тишина. Мы слушаем его чуть нестройную, сбивчивую речь. Боевые эпизоды, в которых он участвовал, для нас не история, не прошлое, а то, с чем, может быть, очень скоро придется встретиться каждому спецшкольнику, или, как мы говорим, сокращенно - спецу.
Цветы и снег
В комсомольской комнате, бережно завернутое в чехол, стоит знамя. Оно присуждено нашей школе Московским комитетом комсомола. Когда все шесть школ идут по городу на Красную площадь, впереди - наша, знаменосная.
Знамя - наша большая гордость. Надо сохранить его у себя, не отдать соперникам. А соперники - серьезные, постоянно наступают на пятки, отстают от нас всего на несколько очков.
И потому каждый раз, о чем ни идет разговор на комсомольском бюро, он неминуемо возвращается к знамени.
Если мы в чем-то сдали, если произошла оплошность - у нас тревога: останемся ли мы знаменосцами?
Придирчивые судьи и комиссии все учитывают. В последнее время нам не очень везет: не отличились на тактических занятиях, неудачно выступили на соревнованиях по химзащите.
И вдруг - совсем уже ЧП.
Был лыжный кросс. Мы шли десять километров кольцевым маршрутом. Наш одноклассник Троицкий, чтобы "не переутомиться", решил схитрить. Вскоре после старта отстал, а потом, когда все ушли вперед, пересек кольцо по диаметру и стал поджидать товарищей. Первым он, конечно, не пошел, пропустил перед собой десять-двенадцать человек и… снова на лыжню.
Мы кипим от злости. Вызванный на бюро Троицкий молчит, стоит, опустив голову. Спрашиваем:
- Совесть есть у тебя?
- Какая совесть? Он чуть не стал чемпионом мира, только не захотел из скромности, - мрачно шутит Тучков.
Члены бюро говорят, перебивая друг друга:
- Это похоже на дезертирство!
- С того дезертиры и начинают.
Троицкий после этих слов молчать уже не может.
- У меня нога болела. Я бы во время не уложился…
- А так ты уложился, и вышло, что наша школа ни одного очка не потеряла…
- Конечно, - говорит Троицкий, чувствуя, что у него есть хоть какое-то оправдание…
- Не подвел, значит?
- Брось, Троицкий, врать, - взрывается Тучков. - Пей меньше чаю, ешь меньше котлет и не бери талончики у врача на освобождение от физкультуры.
- А что ему эти рецепты?
- Как что? - переспрашивает Тучков. - Поручите мне физвоспитание этого типа. Я из него человека сделаю!
- Постой, постой, Тучков, - говорю я. - Пусть Троицкий скажет, что нам делать?
По толстым веснушчатым щекам Троицкого текут слезы.
- Э-э! Еще нюни распускаешь?
- Что нам делать, Троицкий?
- Ну, накажите меня… Взыскание дайте…
- Хорошо. Вынесем выговор, строгий даже.
- А как с общим зачетом? Судьи не заметили твоего поступка. Комиссия считает, что в нашей школе все до одного показали хорошее время… О твоей проделке узнали только мы. И то случайно.
- Я сказал: накажите меня. А зачем же всю школу?..
- Ты предлагаешь, чтобы мы промолчали?
- Ну да, - снова горячится Тучков, - он обманул нас, а мы должны скрыть все и обмануть других… Мы вроде соучастниками будем.
- И после этого он говорит, что осознал…
В комсомольскую комнату входит Тепляков. Он знает, о чем идет разговор, и, едва опустившись на стул, спрашивает:
- Так что вы, Крылов, хотите делать с Троицким?
- Товарищи предлагают строгий.
- Строгий все-таки не советую. А дальше?
- Напишем письмо в судейскую коллегию. Так, мол, и так, в нашей школе мы обнаружили… вскрыли…
Члены бюро опускают головы, хмурятся.
- Может, у кого другое мнение? - спрашивает старший политрук. - А? Нет? Ну что ж, как ни горько, придется написать. А вы расскажите об этом по батареям, по взводам.
Говорит Тепляков спокойно и даже улыбается. "Почему он улыбается? Откуда спокойствие, если все мы так взволнованы? - думаю я и вдруг нахожу ответ: "Если бы мы были спокойны, тогда бы он взорвался…"
Мы с Тучковым выходим из школы. Морозный, безветренный мартовский вечер. Громыхают трамваи. Кричат мороженщицы: "Кому эскимо на палочке в шоколаде! Кому эскимо…"
Светятся рекламы магазинов: "Одна банка консервированной кукурузы заменяет пять куриных яиц!", "А я ем повидло и джем!", "Снова на экранах фильм "Чапаев"!"
- Сколько раз смотрел "Чапаева"? - спрашивает меня Василий.
- Шесть.
- Я - семь. Но и сейчас бы пошел… Только завтра контрольная. Ты домой?
- Нет, в библиотеку.
- Ага, опять свидание? Ну-ну, не делай вид, что не так. Слушай, Сашка, зайдем ко мне.
- Тороплюсь.