- Речь идет о мыслях немцев, - сказал Фарриш. Он еще раз изложил свой план, украшая его новыми подробностями. - Вот этот сержант… Бинг, кажется? он напишет мои мысли по-немецки. Замечательно пишет! - Само собой разумелось, что любой человек, работающий для Фарриша, все делал замечательно. - Вы только вообразите себе немцев после обстрела: как они вылезают из своих ям, дрожа от страха, и ждут, что же будет дальше? И вот, пожалуйста, - листовки! Какое облегчение! Они читают - мы говорим с ними, как с людьми, мы объясняем им. Четвертое июля - это не древняя история, это сегодняшний день! Что нам история, мисс Уоллес! Мы сами делаем историю! - Он откинулся на спинку стула, весьма довольный собой.
Точно мальчишка, стрельнувший из пугача, подумала Карен.
Иетс подавил улыбку. Толстый генерал явно рисовался.
Но Карен была заинтересована. Не генеральской затеей Фарриша с ее дешевыми эффектами, а задачей, которая предстояла сержанту Бингу; это он напишет о том, почему их идеалы лучше идеалов немцев; он будет убеждать упорного врага, что именно в силу этого превосходства противника он должен сражаться менее ожесточенно или вовсе сложить оружие. Это увлекательная задача. Она прежде всего требует четкого и ясного образа мыслей, уверенности в своей правоте. И выбора критерия для добра и зла. Убедить кого-нибудь - это значит одержать верх в состязании двух мировоззрений; это возможно, только если обладаешь неизмеримо более сильной верой в свои принципы, чем противник.
Она была заинтересована еще и потому, что сама такой веры не имела и пыталась найти подтверждение тем идеям, в которые ей хотелось бы верить.
А может быть, думала она, эти люди просто циники, которые рекламируют свои идеи, как рекламируют овсянку, сигареты, порошки от головной боли?
- Джек, - сказала Карен. - Можете вы доставить меня в этот отдел разведки и… как его там?
Каррузерс ответил не сразу. Собственно говоря, он надеялся провести с ней вечерок.
- Разумеется, он это устроит! - осклабился Фарриш. - Зачем обращаться к епископу, когда налицо сам папа? - и, откинув голову, он захохотал во все горло.
- Мы можем подвезти вас, мисс Уоллес, - сказал Иетс. - Мы сейчас едем обратно, и в нашей машине места хватит.
Карен взглянула на Иетса; она увидела его приветливую улыбку, чуть приподнятые брови над темными насмешливыми глазами, словно говорившими: ведь мы понимаем друг друга?
- С вашего разрешения, генерал, - сказала она, - я принимаю предложение лейтенанта.
- Но вы еще вернетесь к нам? - Фарриш старался придать елейность своему зычному басу. - Милости просим, в любое время. И не забудьте дать заголовок - "Сорок восемь залпов из сорока восьми орудий"!
2
Они ехали через местечко Изиньи.
От церкви остался один остов, а надгробные камни вокруг нее попадали со своих постаментов.
Машина замедлила ход, и в большую зубчатую брешь в стене церкви Иетс увидел распятие. У грубо высеченной деревянной фигуры Христа с торчащими ребрами и страдальческим, почти квадратным ртом были отбиты обе ноги и левая рука - распятие держалось на одной правой. Иетс не был религиозен; дома, в Америке, он всегда гордился своим просвещенным скептицизмом в вопросах религии. Он верил лишь в разумное начало, управляющее вселенной, и то главным образом потому, что ему хотелось видеть в своем собственном существовании нечто большее, чем простую случайность. Но вид искалеченного Христа произвел на него тягостное впечатление.
- Вы видели? - спросил он.
Карен явно видела, так как ответила сразу:
- Это все-таки наш лучший бог - единственный, которого мы сумели выдумать. Бог всегда таков, каким мы его делаем.
Бинг сказал:
- Это неизбежно. Здесь шел бой. Стреляли с колокольни, укрывались за надгробиями…
Иетс молчал. Не раз во время вторжения он был на волосок от смерти; в такие минуты он жаждал найти спасение и покой в объятиях всемогущего, всеведущего Бога; и, однако, он знал, что тщетно ищет помощи извне.
- Бог, который не может защитить самого себя… - пробормотал он.
На одном из домов, выходящих на рыночную площадь, они увидели бутафорские часы и черную, всю в трещинах, вывеску с надписью золотыми облупившимися буквами: Огюст Глоден.
- Нельзя ли на минутку остановиться? - спросила Карен. - Мне надо часы починить. Но, может быть, это вас задержит?
- Ничего, - сказал Иетс.
Машина подъехала к тротуару. Дверь в мастерскую часовщика была на запоре. Бинг постучал раз, другой. Карен стояла возле него. Подошел Иетс, взял у Бинга карабин и начал колотить по двери прикладом.
Послышались шаркающие шаги. Дверь медленно приотворилась и в щели показалась половина женского лица.
- Часовщик дома? - спросил Бинг. - Месье Глоден?
Дверь открылась пошире, и они увидели подозрительный взгляд, сморщенный нос, сморщенный рот - все в этом лице казалось сморщенным; потом выражение его смягчилось и дверь растворилась настежь.
- Вы уж простите, мы столько лет просидели взаперти… - объяснила женщина. - Никак не привыкнем к новым порядкам, все что-то не верится… О-о, женщина-солдат! - воскликнула она, разглядев Карен. - У вас и женщины воюют? Неужели мужчин не хватает? Вот у нас, во Франции, совсем их мало. Немцы стольких забрали! Из одного только Изиньи больше полутораста человек…
- Она не солдат, - прервал ее Бинг. - Она пишет в газетах. Про войну. У нее часы испортились.
- Глоден! - крикнула женщина, повернувшись к лестнице. - Американцы пришли! Иди скорей! Только надень синюю куртку! Она в комоде! - Она снова повернулась к посетителям и сказала, озабоченно качая головой: - Ни за что сам не найдет.
- Скажите ей, что мне только нужно починить часы, - сказала Карен Бингу. - Скажите, что он может не одеваться.
На пороге появился Глоден. Одной рукой он застегивал куртку, надетую поверх фартука, другой приглаживал взъерошенные седые волосы.
- Пожалуйте! - сказал он. - Женщины всегда так волнуются. Что поделаешь - война! Заходите.
Он повел их в мастерскую по коридору, где пахло жареной рыбой и сидром. Глоден вставил в глаз увеличительное стекло, открыл часы Карен и погрузился в изучение механизма. - Вы купались с ними?
Карен засмеялась:
- Пришлось, месье Глоден. Что-то попало в пароход, на котором я ехала.
Глоден сдвинул стекло на лоб. Казалось, у него вырос рог, и он стал похож на сатира.
- Ваше счастье, мадемуазель, что пострадали только часы. Их-то я могу починить в три дня. - Вдруг он засуетился. - Вы ведь посидите у нас, правда? Такая молоденькая американка, и приехала сюда, рискуя жизнью! Жена сейчас принесет из погреба красного вина, хорошего! Я всегда говорил ей, что это вино надо приберечь для какого-нибудь случая…
Иетс посмотрел на свои часы. Вдруг он почувствовал, что кто-то трется о его ноги. Нагнувшись, он увидел маленькую девочку. Она попятилась и от смущения стала теребить подол своего платьица. Ножки у нее были худенькие, как спички.
Глоден вышел из-за прилавка и взял ребенка на руки.
- Это наша младшенькая. А старший - мальчик. Он болен. Но он сейчас встанет.
- Не надо, - сказал Иетс. - Мы скоро уедем.
- Ничего, ничего, вы посидите! - уговаривал Глоден.
- Полчаса, - со вздохом покорился Иетс. - Больше никак нельзя. Нам нужно вернуться засветло.
Глоден повел посетителей в комнату, по-видимому, служившую гостиной. Он усадил их вокруг шаткого овального стола, а сморщенная хозяйка принесла вино и стаканы. Потом высокая угловатая женщина с усиками, одетая в брюки и обтрепанный свитер, вошла в комнату, поддерживая очень бледного мальчика, ковылявшего на самодельных костылях.
- Это мадемуазель Годфруа, наша учительница, - представил Глоден. - Она теперь живет у нас. - Потом он показал на мальчика и с гордостью добавил: - Мой сын Пьер - его ранило, когда немцы уходили.
- Как это случилось? - спросила Карен.
Учительница усадила мальчика в кресло.
- Мы все стояли на крыше, - сказал он, улыбнувшись Карен, - моя сестренка, папа с мамой, соседи. Мы слышали, как стреляли возле церкви. Потом стрельба прекратилась. На улицах собрались немцы. Они ужасно спешили. Побросали почти все, что у них было. Когда они нас увидели, их офицер что-то сказал. Немцы стали стрелять в нас. А потом повернулись и побежали. То есть папа и мама говорят, что они побежали. Я-то их не видел, я видел только темно-зеленый туман перед глазами. Правда, правда - темно-зеленый. Уж не знаю, почему.
Мадемуазель Годфруа ласково потрепала мальчика по руке и сказала:
- Я могу понять, почему немцы стреляли в нас, но это неразумно.
Точно в подтверждение ее слов часовщик добавил:
- Дом мадемуазель Годфруа сгорел во время налета американских бомбардировщиков. Все ее вещи погибли.
Иетс неуверенно покосился на учительницу.
- Конечно, это неразумно, - сказал он. - А что в войне разумно?
Лицо учительницы было сурово и замкнуто. Иетс почувствовал, что его слова, сказанные с наилучшими намерениями, не понравились француженке. Он попытался представить себе, каково бы ему было, если бы маленький домик в Колтере, который они с Рут купили в рассрочку - и еще не оплатили полностью, - разбомбили, и все бы сгорело - его книги, письменный стол, все…
- Ваш дом разрушили мы, это тоже было неразумно, - начал он примирительным тоном.
Учительница в упор смотрела на него. Карен тоже выжидательно повернулась в его сторону.
- Вы хотите сказать, - заговорила мадемуазель Годфруа, - что я приветствую вас и все мы приветствуем вас потому, что теперь вы здесь и у вас пушки?
- Нет, - смущенно ответил Иетс. Он вовсе не хотел заходить так далеко.