- А таких, как я, - прошептала она, - вы не берете в свою армию. И наверняка не хотели бы пустить в вашу Польшу.
- Это неправда, - сказал Радван. - Кому вы опасны?
Вдруг оба рассмеялись. Дети во дворе слепили большую снежную бабу, приделали ей челку и усы под Гитлера. Потом начали забрасывать ее снежками.
Они подошли к госпиталю.
- Когда вы заканчиваете дежурство?
- Завтра утром.
- Так, может, встретимся завтра?
- Нет.
- А когда?
Она отошла на несколько шагов и вдруг обернулась.
- Завтра. Приходите сюда.
* * *
Были прогулки над Волгой, как раз начиналась ранняя предвесенняя пора, они спускались по узкой, протоптанной в снегу тропинке к берегу реки и имели уже там свои любимые места, которые называли по-разному: "полюс", ибо на склоне невысокого откоса заканчивалась дорога и дальше были только снег и ледовая гладь; "открытка", так как отсюда красивее всего в холодном солнце выглядел Куйбышев; "западня", потому что раз они заблудились в лесочке и брели потом напрямик по болотистому лугу.
Стефан не представлял себе уже и дня без Ани, и эта постоянная, мучительная необходимость видеть ее удивляла и беспокоила его. До сих пор он не испытывал таких сильных желаний, его любовный опыт был мизерным, мощно даже сказать, отсутствовал совсем: львовская проститутка, благодаря которой состоялось посвящение в интимные дела; студентка архитектурного факультета - притворно добродетельная, стыдливая; маленькая француженка, относившаяся к молодому польскому офицеру без излишних иллюзий и лирики. Ему казалось, что любовь придет к нему после войны, но это слово было лишено какого-то конкретного содержания. И только теперь, когда он боялся еще его произнести, оно заслонило все другие, причиняя страдания и муки. Аня вводила его в иной мир, полностью отличающийся от посольского. Он бунтовал и уступал, временами дело доходило до острых стычек, которые заканчивались совершенно неожиданно. Он хотел ей сказать, что он чувствует, но ему каждый раз не хватало смелости, а она как будто тоже боялась признаний, умела вдруг, когда, прижавшись друг к другу, они спускались к реке, стать сухой, равнодушной, чужой и найти слова, тотчас же образующие дистанцию между ними. Он рассказывал ей о себе такое, что никому никогда до этого не говорил, но его огорчала скупость ее признаний. Были темы, которых она избегала, хотя бы о Зигмунте, а когда рассказывала о своей жизни, создавалось впечатление, что она хочет его переубедить, изменить его взгляды, перевоспитать…
Когда первый раз, на "полюсе", она позволила себя поцеловать и когда он прижал ее к себе, то увидел слезы в ее глазах.
- У меня такое ощущение, - прошептала она, - как будто я совершаю акт предательства.
- Аня! - воскликнул он. - Я…
Она тотчас же перебила его:
- Только ничего не говори, все, что ты скажешь, будет лишним… Мы не должны видеться…
- Почему?
Од снова обнял ее, но она нетерпеливо отстранилась.
- Не должны, - повторила девушка. - Какие же огромные расстояния бывают между людьми!
- Я люблю тебя.
Она быстрым шагом шла по их тропинке и молчала до тех пор, пока не подошли к углу Московской улицы, где они обычно прощались.
- Завтра я не приду.
Однако пришла и была даже более веселой и разговорчивой, однако идти к реке не захотела. Зашли в чайную, где можно было выпить рюмку водки и стакан чая.
- Ты знаешь, - сказала она неожиданно, - иногда мне кажется, что эти расхождения во взглядах между нами - только внешний слой, наподобие эпидермического…
- Меня не интересуют взгляды, - прошептал он, - меня ты интересуешь.
Она сразу стала холодной.
- Как ты можешь так говорить! Ты что, действительно не замечаешь, что нас разделяет?
- Ты сама сказала…
- Ничего я не говорила. Ты такой наивный…
- Аня, послушай! Ведь можно иметь разные взгляды и взаимно уважать их. - Он долго обдумывал эту фразу. - Это только в средневековье происходили такие трагедии, когда люди разных религий…
- Я не думаю о трагедии, - сказала она, - какая это трагедия!
Рассмеялась, потом вдруг отвернулась. Он подумал, что она, наверное, плачет, но когда опять увидел ее глаза, они были совершенно сухими. Он не понимал ее: какое значение для них двоих могут иметь взгляды, умные тезисы, провозглашаемые профессионалами от политики? Хотел объяснить ей, что его мышление простое и обыкновенное: солдатская служба Польше, верность приказам. А какой будет эта Польша? Может, лучше той, которая была, более сильной и способной защитить себя? Об этом говорил генерал Сикорский. Может, надо кое-что изменить. Он, Стефан Радван, не разбирается в этом и наверняка не примет никакого участия в будущих решениях. Ситуация трудная, намерения Советского Союза тоже не ясны, но ведь он, под ее влиянием, на многие вещи начинает смотреть иначе…
Она рассеянно слушала его. Бродили по улицам Куйбышева, и у него иногда складывалось впечатление, что Аня стыдится его общества. Точнее, считает его неуместным, учитывая бросающееся в глаза отличие Радвана от других, которое замечал каждый прохожий. А она была здешней, одной из них, страдающих, голодающих, слушающих со страхом военные сводки. Репродукторы повторяли их на каждом углу, люди останавливались в уже начавшем таять снегу, ждали слов ободрения и надежды, а их было по-прежнему слишком мало.
Туман из-за Волги закрывал солнце, Радван брал Аню под руку, чувствовал близость ее тела и думал, что у него все время не хватает смелости пригласить ее к себе. Искал подходящие слова и не мог найти их; ему не давала покоя эта недостижимость Ани. "Смотрю на тебя, - сказал он однажды, - как через оконное стекло, которое не знаю, как разбить".
В посольстве он ни с кем, кроме Евы Кашельской, не установил близких отношений; выполнял задания, поручаемые ему Высоконьским, и эта, чаще всего бюрократическая, писанина казалась ему неинтересной и маловажной. Считал часы, отделяющие его от встреч с Аней, и старался не замечать иронических взглядов шефа, когда просил отпустить его до полудня. Только с Евой чувствовал себя чуть посвободнее. Принимал ее приглашения на вечер, когда Аня дежурила. Даже когда узнал, что будет и Данецкий, которого терпеть не мог, появился в ее комнатушке при посольстве. Здесь было не особенно уютно: несколько стульев, стол, как в служебных комнатах посольства, железная кровать. И только фотография офицера в мундире летчика, прибитая кое-как к стене, придавала этому помещению какую-то теплоту.
Данецкого еще не было; Ева наполнила рюмки, велела ему сесть на кровать и не стесняться, учитывая лагерно-военную ситуацию и чувство товарищества. Стефан же чувствовал себя довольно, скованно, она сразу заметила это.
- Вы что, боитесь меня? Неужели я действительно такая мегера? - Не ожидая возражений, продолжала свою болтовню. - А как ваши отношения с Высоконьским? - спросила она вдруг, прервав рассказ о скандале в посольстве: приехала чья-то жена, а муж, наш близкий товарищ, уже с какой-то другой…
- Нормальные, - сказал Радван.
- Это не так-то уж и много, - улыбнулась Ева. - Налить еще?
- С удовольствием.
- Вы мне нравитесь, пан Стефан… Говорю это откровенно, такая уж я есть. Пока не пришел Данецкий… Скажите, что вы о нем думаете?
- Собственно говоря, ничего… - Радван почувствовал себя вдруг неловко.
- Я знала, что вы так ответите. Вы его не любите, но это добрейший человек и притом очень забавный. Поэтому, пока он не пришел… Что вы на меня так смотрите? Я вам нравлюсь?
- Разумеется.
Она разразилась смехом.
- Только не лгите. - И вдруг стала серьезной. - Вы должны быть крайне осторожны.
- Не понимаю.
- Оказывается, вы более наивны, чем я думала. Хотя в вас есть также что-то, вызывающее опасение и тревогу, вы относитесь к людям, которые способны иногда на необдуманные действия. В людях я разбираюсь.
- Почему же я должен быть осторожным, пани Ева?
- Больше чем кто-либо из нас. Мы все живем здесь как в поезде на узловой станции, не известно, когда он тронется, в какое купе вскочить и даже в каком направлении ехать. Так вот, в таком положении нельзя оставаться одному.
- Вы это очень метко…
- Я всегда говорю то, что надо. Вы вдвойне подозрительны: человек Сикорского, но Кот, видимо, вами не интересуется.
- Нет.
- Вот именно. Поэтому неизвестно, пишете ли вы какие-то донесения.
- Не пишу.
- Я склонна верить вам, и это меня еще больше беспокоит. Вместе с тем довольно наивная вера в политику генерала…
Радван встал.
- Я не настолько наивен, пани Ева.
- Хорошо, хорошо… И отношения с коммунистами, точнее, с одной коммунисткой.
- Откуда вы…
- Я знаю то, что знают и другие, дорогой Стефан, а иногда и чуть больше. Вы действительно считаете, что никто не заметил, не донес? Любовь?
- Не знаю.
- Значит, любовь, - констатировала она неохотно. Наполнила рюмку и выпила. Потом снова налила. - Во всяком случае, честно. Надеюсь, это пройдет. Запомните: есть вещи, которых здесь не прощают. Сядьте рядом со мной. По крайней мере, она красивая? Нет, не надо отвечать, не хочу этого слышать. Говорила ведь вам: вы из тех, непредсказуемых. - И тотчас же сменила тему разговора: - Ну, хватит об этом, сейчас придет Данецкий. Был старостой, поэтому его вывезли, а теперь, у нас, боится признаться, что правил в этой своей Псей Вульке или Билгорае. Но он хотя бы меня слушает. "Виновники сентябрьской катастрофы, шаг вперед!" - крикнула вдруг. - Увидите, как он это красиво делает!
- Я не знал, что поручник Данецкий…