Даже ей не скажу этого: пишу для себя. Знаю, что я больше всего боюсь нашего страха, нашей незначительности, нашего неверия… Боюсь взгляда Б., а также Зигмунта Павлика. А себя? Каким я буду, когда пробьет мой час?
* * *
Это было странное посольство. Даже если бы профессор Кот умел и хотел, он все равно не смог бы соблюдать принятые в обычных посольствах ритуалы. С существованием и деятельностью посольства были связаны надежды многотысячной толпы беженцев; сюда приезжали люди из самых отдаленных концов Советского Союза; приходили сотни писем, необходимо было оказать им помощь и направить в армию, постоянно помня об ограничениях и трудностях военного времени. Одновременно в душных, крохотных комнатах велись большие или малые персональные схватки; все знали, что профессор подозревает, что повсюду действует мафия - то санационная, то лондонская, враждебная генералу, - что он и Андерс постоянно ссорятся, что за спиной профессора…
Каждый шаг был трудным, каждое осложнение могло привести к чреватым непредвиденными последствиями результатам. Радван постепенно стал ориентироваться в этой замкнутой среде, прежде всего благодаря Еве, а его знания о стране и судьбах здешних поляков по-прежнему казались ему слишком скудными. Он слушал, верил и не верил, понимал и не понимал, пытаясь все время, как говорила Кашельская, с помощью нескольких простых догм решить уравнения со многими неизвестными.
Был январь сорок второго года. Стоял сильный мороз, по утрам, как обычно, толпились перед посольством и в его небольшой приемной люди разного возраста, прибывшие сюда из разных сторон, для которых вид польского флага и вывески на польском языке был уже сам по себе чем-то необычным.
Высокий пожилой мужчина, одетый во что-то темное, что было когда-то демисезонным пальто, говорил как будто самому себе, а не сидящей на корточках по соседству женщине, прижимающей к себе лежащий на коленях узелок:
- Меня должны взять, должны… Обратно я не вернусь. Если не возьмут в армию, сяду на вокзале и замерзну.
- Не замерзнете. Я уже третью ночь ночую на вокзале, а сколько дней ехала…
- А зачем вы ехали?
- Как это зачем? - Женщина удивленно взглянула на него. - Ищу мужа. Кто-то получил письмо, что вроде бы видел сержанта Любиша в польской армии.
- Значит, найдется, позаботятся о вас.
- Да! "Позаботятся"! - взорвалась вдруг женщина. - Знаете, как было в Кзыл-Орде? Как заботились? Прибыли эшелоны для поляков, продукты, а также… Говорили, что будут их раздавать. Больше мы их и не видели. Продавали на базаре: обувь, одежду, мыло. Мыло, понимаете? А я хожу вшивая…
- А вы расскажите все это здесь…
- Рассказывала, - понизила она голос, - одному такому молодому, который еще жизни не видел, а когда добавила, что милиция арестовала трех наших делегатов, ходивших жаловаться, он набросился на меня с руганью…
- Они не имеют права арестовывать! - взорвался высокий мужчина. - Достаточно наших посажали, достаточно! И за что?! Почему меня вывезли? Ну скажите, почему меня вывезли?.. Я всю жизнь учил детей математике.
* * *
Радван не задержался в приемной, хотя охотно послушал бы эти разговоры, которые обычно утихали, когда он появлялся на пороге в своей хорошо пошитой шинели с нашивкой "Поланд" на левом плече и меховой шапке. Через узкий коридор он прошел в большую комнату, которая служила чем-то вроде конференц-зала. За длинным столом стоял майор Высоконьский, на полу лежали запечатанные сургучом посылки, одну из них - внушительных размеров ящик - распаковывала как раз небольшого роста худая женщина в очках. Черты лица у нее были тонкие, а руки огрубевшие, красные.
- Сегодня, - сказал Радван, - очередь больше чем обычно. Дожидаются в приемной и на морозе, перед дверью.
- Их приучили ждать, и они не забудут своих страданий, - буркнул майор Высоконьский.
В дверях появился посол Кот.
- Память об обидах, - сказал он, - может причинить только вред. Первой причиной наших несчастий является нападение немцев. Таково мнение Верховного.
- Я не подвергаю сомнению политику генерала, - усмехнулся Высоконьский, - я говорю лишь о непоследовательности. - Подошел к стоящему в углу письменному столу и бросил на него несколько лондонских газет. - Взгляните на эту статью: "Украинская политика Пилсудского". И кто же является преемником этой политики? "Мы никогда не согласимся на линию Керзона ", а рядом раболепные москалефильские статьи. Кто позволяет печатать это? Эти двусмысленности в политике!
- А в чем дело?
- А в том, что эти, мягко говоря, различия во взглядах наносят нам наибольший вред. Надо знать, с кем мы имеем дело, как смотрят на это русские. Вы, господин посол, не знаете русских так, как я.
- Я знаю государственные интересы Польши, и этого мне достаточно.
- Разумеется, - улыбнулся Высоконьский. - А теперь, - переменил он тему разговора, - посмотрим, что прислали нам наши друзья из Лондона.
Содержимое ящика оказалось действительно неожиданным, но на лице Высоконьского не появилось удивления, он только усмехнулся иронически. Женщина в очках вынимала из распакованной посылки предметы религиозного культа, главным образом образки божьей матери с русскими и польскими надписями: "За страдающую под большевистским ярмом Россию".
Кот молча разглядывал образки.
- Что за сумасшедшие придумали все это?! - взорвался он наконец.
- Сумасшедшие, - подтвердил Высоконьский.
Кот посмотрел на него внимательно и, как показалось Радвану, неприязненно.
- У вас есть каткие-то сомнения?
- Нет, господин посол, никаких. Что делать с этими образками?
- Сжечь! - бросил коротко Кот и вышел из комнаты.
Радван, немой свидетель этого разговора, неотрывно смотрел на Высоконьского.
- Иллюзии, - сказал тот. - Наивные люди.
- Не понимаю, майор.
- Не имеет значения…
В полдень Радван вышел из посольства. Было солнечно и морозно. Стефан быстрым шагом шел по улице, которую уже знал и на которой неизменно чувствовал себя как пришелец из иного мира. Проходил мимо терпеливых очередей за хлебом и молоком - он уже научился восхищаться невозмутимой стойкостью русских женщин. Заглянул через окно в почти безлюдную чайную и увидел солдата с рукой на перевязи и прижавшуюся к нему молодую девушку. Посмотрел на детей, тянувших санки с поленьями дров, и подумал, что от всех их, борющихся с врагом, холодом и голодом, зависит также и его судьба и что он должен… А что, собственно, он должен?
Павлика и его сестру он заметил лишь тогда, когда чуть не столкнулся с ними лицом к лицу на не очень широком тротуаре.
- Павлик! - воскликнул он.
Снова вспомнил ту ночь на забитом людьми и машинами шоссе, когда из всего взвода осталось всего несколько человек, а Павлик сел на придорожный камень, сорвал фуражку с головы и сказал: "Прокутили Польшу". Он вспомнил также Львов и, когда увидел Аню, тотчас же узнал ее, хотя она была тогда смешной, худой девчонкой.
- Пан Радван, - констатировал без восторга Павлик и протянул ему руку, после некоторого колебания, без улыбки. Потом обратился к сестре: - Помнишь пана… поручника? Жили по соседству во Львове.
- Немного, - улыбнулась Аня. - Помню и вашу мать.
- Не знаю, что с ней, - сказал Радван.
- Наша умерла. Так получилось, - Павлик все время обращался к Ане, - что мы были в Сентябре в одном взводе, пан подхорунжий… и я.
- Потом мне удалось попасть в Англию.
- Вижу. А мне удалось сражаться под Москвой. - Тон Павлика становился все более ироничным, но Радван как бы не хотел этого замечать.
- Я рад, что мы встретились, - сказал он. - Соотечественник - это же кусочек родины.
- А вы, пан поручник, не жалуетесь, наверное, на одиночество? - спросил Павлик тем же тоном.
- Когда-то мы были с тобой на "ты", - заметил Радван.
- Я должна идти, меня ждут, - перебила Аня их диалог. - Может, когда-нибудь зайдете к нам? Московская, шесть.
- Я провожу вас, - тотчас же решил Радван, и ему доставил некоторое удовлетворение недружелюбный и удивленный взгляд Зигмунта.
Аня шла быстрым шагом, не глядя на Стефана, словно не хотела замечать его присутствия.
- Зигмунт был тяжело ранен, - сказала она вдруг, - бывает недоверчивым и… - Помолчав, добавила совершенно другим тоном: - Имеет, наверное, основания для этого.
- Не знаю.
Радван почувствовал, что его охватывает злость на эту девушку и на Павлика. Разве можно с таким равнодушием, чуть ли не враждебно, относиться на чужбине к тому, с кем жили по соседству, сражались в одном взводе?
- Хотите, - сказал он, - быть подальше от поляков и польских дел?
- Нет, - бросила она резко в пространство, - мы просто отличаемся друг от друга.
- Чем?
- Всем! - Она вдруг замедлила шаг. - Судьбой, мыслями, желаниями.
- Вы шутите! Можно быть коммунистом и остаться поляком.
- Можно не быть коммунистом и начать думать, - парировала она.
- Резко сказано.
- А вы хоть иногда задумываетесь, что будет потом?
- Польша, - сказал он. - Я солдат, и мне этого достаточно.
- Недавно доказано, что недостаточно быть солдатом.
- А как вы считаете, - спросил он, - где место Зигмунта? В польской или советской армии? А ваше место? В нашем госпитале или у них?
- Зигмунт сражался с немцами, когда вас здесь еще не было.
- Ибо многие из таких, как я, были сосланы.