- Интересно ты мыслишь, вольно! Но, это мой народ. И я думаю, стараюсь понять. Ну, как? Как мне считать героями вояков дивизии СС "Галичина"? Шапку перед ними снять только за то, что СС - элита Великой Германии? Не где-то, в элите, служили наши, родные хлопцы - эсэсы? Они что, - кивнул за окно Ткаченко, - интересы вот этой земли защищали? Где? В Словакии, Польше, Югославии, даже во Франции - там они провели войну. Там выполняли присягу верности высшему руководителю немецких войск, Адольфу - понятно какому, да?! И понятно как: дома и костелы жгли, с людьми вместе. Они же единственный раз могли праведно в землю, как воины лечь - под Бродами 15 июля в 1944-м. Высшую честь оказали им немцы - двинули в бой на врага заклятого, в бой против Советов! Там они и полегли, в тот же день. Все 15 тысяч. Русские танки поджечь - не так же легко, как поджечь костел; а пехота в атаке - не те же крестьяне, которых согнать в костел и поджечь, или так расстрелять, не сгоняя, можно…
Как понять мне позавчерашнюю акцию УПА в Козюбах? Убили директора школы, инспектора райобраза, и двух парубков-комсомольцев. Глоток долгожданной свободы в Козюбах? Как считаешь? Как мне считать? Моему народу? В пол-жизни живем, потому, что бандеровцы убивают специалистов - не работают школы; больницы; колхозы, даже детский садик. Мне, моему народу нужна вот такая свобода?!
- Да, уж, арифметика…
- Арифметика, Мирка. А незалежная Украина - вывеска, как на бакалейной лавке. Молодежь мне жалко - щеночков слепых, в волчьей стае…
- Повадки… порода… о чем говорим?
- Как есть.
- Волчья стая…
- Разве не так?
- Я о нас, то же самое слышал.
- В порядке взаимности?
- Нет, от своих я слышал. "Волки пролетарской революции".
Ткаченко согласно кивнул:
- Волки. Да волки, да разной породы…
- Две волчьи стаи сошлись на земле нашей, да? Кто остановит? Одни передавят других? Об Украине душа болит…
***
Викентий внедрял Мирку в среду тех, кто был задержан. Мирка ел, ночевал с ними, и должен был быть среди них своим. А служба Викента вершила судьбы. В нем Мирка, видел бескомпромиссного, преданного делу НКВДиста… Много думал о нем, но сказать, как тогда, в Освенциме, что-нибудь, не мог. Мысль не находила слов... И от того, что не находила, царила в душе сумятица. Мысли метались безлико, Мирка не понимал себя, какая-то обреченность блуждала внутри. Иногда, на грани сна и сознания, он удивлялся, что еще жив...
Но разговор с Ткаченко, склонял к тому, что о Викенте Мирка мог думать как о деснице карающей божьей; о том, что нужны пролетарские волки...
Но, перестали сниться родные края: как по снегу апрельскому, также, темнело, пустело в душе. Мирка, думая почему Викент не боится смерти, невольно сравнил его с тем же евреем-капо крематория. Что-то общее было. Но час жертвенности Викента не наступал: работали винтики, в железной и безупречной системе. И свои жертвы железная эта машина косила; и Мирка, в любой момент, мог такой жертвой стать.
Он научился писать информацию для Викента, и мог это делать не под диктовку, а сам. Но от этого не заканчивалась война. Лето уже достигало вершины, Викент к сообщениям подшивал протоколы; готовилось дело для заседания тройки, и уходили в другое какое-то бытие, приговоренные люди. Но Мирка был на довольствии Родины, и, значит, делал работу, нужную ей. Но почувствовал, что наступает сбой.
Он сидел уже трое суток в камере с человеком, которого служба Викента считала "Объектом № 1".
- Мирка, - теребил Викент, - давай-ка, давай! Вот это тебе - настоящее дело! Пора. То, что раньше - все так, - цветочки, мелочь. А это… Я на тебя надеюсь. Помни!
Три дня пробыл Мирка вдвоем, в райотделовской камере; в освобожденном давно, и уже освоенном мирной жизнью, райцентре. Жизнь продолжалась, и кто-то, в какое-то нужное русло, должен был эту жизнь направлять. Поэтому люди одни, вершили судьбы других. Знал уже Мирка, что ничего не теряется с той простотой, с той легкостью, с которой теряются судьбы. Он же был винтиком, как и Викент, как и все…
В камере, когда поместили Мирку, было два человека. Он назвал свое настоящее имя. Пожав руки, почему-то подумал, что говорить будет не о чем. Старшему было на вид пятьдесят, второму - за тридцать.
- Ты откуда? - спросил второй.
Мирка назвал родное село.
- Из плена?
- Да.
- Молодой ты… А как попал?
- Сдался.
- Что ж, и такое было... - вздохнул собеседник, - Данилом меня зовут.
- Иван Романович, - посмотрев на Мирку, назвался первый.
И сидели молча, каждый на своих нарах. Подумав о Мирке, Данило спросил:
- А сюда как попал? Опять сдался?
- Нет. В лагере отсидел. В Освенциме.
- В Освенциме? - удивился Данил.
Что же знали, - хотел бы представить Мирка, - об Освенциме люди, которые не были там?
- А не зачтется, наверное, что ты отбыл там? - предположил Данил, - Чужая тюрьма, не наша.
- Не знаю, - ответил Мирка.
- Хоть бы сам-то не говорил, что сдался.
- Мне уже все равно.
- Стыд заел, что ли?
- Нет. Мне не много хорошего сделали власть, или НКВД…
- Ну, это смотря, что ты для нее мог хорошего сделать… - Хотя, - заметил, присмотревшись к Мирке, заметил Данила, - а что ты и мог-то наделать?
"В такие-то годы!" - понял мысль его Мирка. - А ты из обиженных? - спросил он, - Из раскулаченных?
- Голод я пережил, он раскулачил!
- Да, была эта беда. Но и немцы кормить нас не собирались…
- Это я тоже понял! Я не из пленных. Тут, в тылу был, на немцев работал. Не воевал за них. Но, работал-то, так получается, на себя и на них… Ведь так? - он спрашивал мнение Мирки.
- А как? - не поддержал его Мирка.
Данила больше не спрашивал. Вздыхал, не зная, что говорить и молчал на нарах. Тишина давила, но говорить не хотелось - не о чем. И в никчемности этой, опять оживало предчувствие: как тоска у безнадежно больного; как ожидание приговоренным утра, когда поведут на эшафот.
В тот же день, Данила покинул камеру. Он попрощался, услышав, что надо с вещами. Пожитки забрал: они были собраны, и ушел.
Вдвоем, не замечать друг друга было немыслимо …
- Родным, Мирон, о судьбе твоей что-то известно? - услышал Мирка.
- Может быть, что-то… не знаю…
- Напрасно. Живые друг друга терять не должны. Ты взрослый, и надо об этом подумать.
Он говорил, не подозревая, что Мирка давно, безнадежно все это уже передумал. И совсем не хотел слышать эти правильные слова от кого-то из посторонних. Задевали они, но не царапали, как посторонние вещи. "Разве мама моя, - понимал он, - если она жива, обо мне не плачет? Все понимаю, и прячусь от этих мыслей. Себя, дорогого, щажу. А папа, сестричка?" Не набрался он смелости спросить однозначно, выяснить все у Викента… Теперь, не заставив считаться с собой изначально, спрашивать было глупо. Поздно. Привык уже, приспособился Мирка состоять на довольстве у Родины, и делать работу, которая ей нужна. Какие вопросы? Только сейчас он стал думать, что уже конец лета, что нет войны, а он - до сих пор, "пропавший без вести". Здоровый, живой, в самом деле, и сытый…
"Потерял я себя в Освенциме, или меня потеряла Родина?" Стал понимать теперь Мирка, что не в Освенциме - здесь, себя потерял, как вещь... Сам!
"А понял ли он, - посмотрел Ивана Романовича Мирка, - каково мне после слов его на душе?" Не узнал. Дверь прогремела.
- Поярков, - сказали оттуда, - к следователю!
Света им не включили, хотя Мирка знал, свет в этом городе, и в этом здании, есть. Но так было лучше: неуверенно чувствовал бы он себя, неуютно, когда бы пришлось смотреть в глаза Пояркову. Сумерки выручали Мирку.
А тот на допросе пробыл недолго. Кажется, он все знал: что с ним будет. Он жил, потому, что дышал, и потому, что дышать надо будет завтра. Таким много не надо, они приспособились тихо жить, незаметно. Оба молчали, но чувствовал Мирка, что думает человек о нем. И не хотелось, чтобы он заговорил.
- А я не был в плену, - сказал Поярков, в темноте не видя глаз Мирки, - Я военный, кадровый. До тридцать восьмого года - кадровый. А потом: непростое время, и я угодил, вместе с другими…
Мирка не слышал, чтобы он двигался или вздыхал. Просто он говорил, ровным голосом, в темноту. Догадывался, что слышит Мирка…
- "58-1г" - недонесение - десять лет…
- Ошибочно, да? Я так понимаю…
- Не разобрались. Время такое. Трудно было тогда разобраться. Смутное время, Мирка, страну тогда чуть мы не потеряли!
- Страну мы сейчас чуть не потеряли, под сапогом немецким!
- Но и тогда, Мирка, тоже. Да позади все, зачем теперь это? Забудется. Скоро только такие, как я, смогут случайно напомнить об этом. Прошло…
- Если Вы здесь, и не из плена, - значит с войны?
- Да. Срок мой истек бы в сорок восьмом. Но - война. А война все равно найдет военного. В этом ее справедливость. Поэтому, я войну прошел. Но, сейчас сорок пятый, а не сорок восьмой - срок не отбыт.
- Отбыли войну; не отбыли срок… - усмехнулся Мирка.
- Войну, Мирка, не отбывают!
- Ладно… Значит, еще три года?
- Да. Отсюда и должен отправиться я, отбывать…
- Три года - не очень много…
- Да, но если я здесь, а не на этапе, значит, срок стараются пересмотреть.
- Убавить?
- Думаю - наоборот…
"Для этого же я и здесь!" - мысленно подытожил Мирка.
- Будешь спать? - подождав, спросил Мирку Иван Романович.
- Да.
- Ну, спокойной ночи.
- И Вам…
Утром вызвали Мирку. Первым встретил Григорий Михайлович.