Трудно понять, убеждал ли он всех? Дерзость его была изощренной, сознательной до холодка в мозгу. Это не то, что обида, с отчаянием напополам у Матвеича. Это совсем не Михалыч, глупо дерзя, посягал на высшее руководство, и, стало быть, на товарища Сталина, в том числе. Логика убеждала, сам ход Истории.
- А платиться за ошибки народу?
- Именно так! Копейкой такого не оплатить?
- А как же вина? Расплата? - спрашивал голос, которого не было слышно раньше. - История ведь справедливости учит.
- За ошибки вождей, всегда платят народы. В любой стране мира, во все времена!
- А за вину народа, Михалыч кому платить, а? Тогда же наоборот - вождям. Вот такое в Истории было когда-нибудь, нет?
- Нет, - спокойно ответил Михалыч, - потому, что народной вины не бывает!
"День бесстрашия! - думал Мирка, - Мы годами молчать способны. И то, что годами копится, там, в душе каменеет. А болтливость: о постороннем, о пустяках не спасает душу. И особенно больно, когда есть что сказать..."
- Ты считаешь… - слышал он голос убежденного в правоте человека, - А как же фашизм? Что это? Кто это? - усмехнулся спросивший, - Скажешь, что это фигня - не немецкий народ? Они все - фашисты! Малой, - он кивнул на Мирку, - и тот это видел! Ему ты скажи, что немцы не виноваты. Что фюрер их виноват, Адольфа…
- Шикльгрубер, ефрейтор… - стал отвечать Михалыч.
- Ефрейтор?
- Да, он был ефрейтором. Стал рейхсканцлером!
- А кто его вытащил в канцлеры? А? Михалыч? Красивые вещи, правильные ты говоришь, насквозь! Немцы - скоты! Малой, - это спросили Мирку, - не так?
- Так, - согласился Мирка. Мог он сказать по-другому? Когда немец, подняв рукоять автомата под мышку, стрелял в лицо, - он же видел, как на штаны его, на сапоги, кровавая пыль летела. И разлетались обломки костей. Осколки… - он все это видел! А мало ли видел в Освенциме? Они, всенародно, тварь свою, Гитлера делали! Сами, или чего-то не понимает Мирка?
- Так! - сказал он.
Михалыч сложив треугольником руки, думал. Вершинами руки его упирались в лоб, в переносицу. Не мог бы так сделать тот, у кого изувечена, - немцем, наверняка, - переносица. Оппонент Михалыча…
"Войне наступает конец, - думал Мирка, - а взгляд этого человека так и останется непримиримым".
Снова видел он немца, стреляющего в лицо, и вдруг занавеской над рамой оконной, - надвинулись те, кого убивал он сам. Падали перед ним. Не все сразу: он ведь каждого, по отдельности, убивал…
Чужие шаги раздались в коридоре. Повисла усталая тишина. Все посмотрели на Павла.
- Счастливчик! - открылась дверь, - Никитин, давай выходи с вещами! Твои, за тобой приехали.
Никитин, прощаясь, обошел всех, пожал руки.
- Мирка, - сказал он, похлопав его по спине, обнял и, задумавшись коротко, просто сказал, - все еще будет, знаешь!
- А что там от советского информбюро? - спросили у постового.
- Да, немцы союзникам сильно по ж… дают, где-то в Андах.
- А-а, значит, спасать их будем.
- Да, кто, кроме русских спасет!
- А что ты без автомата ходишь?
- Я? А зачем мне? Еще отберете… - усмешка солдата в усы, была не враждебной. Или так показалось Мирке…
Грохнула дверь, остались без Павла и почувствовал каждый, может, не только Мирка, себя: ломтем отрезанным.
- А в двадцать третьем, - сказал Михалыч, - Россия, голодная, послевоенная… И не все это помнят… не все, но такое было. Эшелон с сухарями… Вы представляете - эшелон! Через Ковель и Брест ушел в Германию. Хлеб от русских для революции. Она там была, в Германии, после нашей, была… Вот, представьте: по России и Украине шел эшелон - да, разграбить его, раздербанить, могли на любом километре. Муки в это время не было - вот почему сухари. Каждый, кто мог - от себя, для германской, забытой теперь, революции! Сухари - это значит, что каждый наш человек, советский, последним с германским революционером делился. Последним, каждый…
- Хорошо же, скоты они, отблагодарили!
- Шикльгрубля твоя, тьфу! - сплюнул кто-то в сердцах.
В этот вечер он был забыт. Не грохнула дверь, не сказал постовой:
- Выхованец, с вещами на выход.
Не пришлось, при этом закладывать за спину руки. Он вспомнил, как торопливо и вволю напился горячего чая в викентовом кабинете. Вспомнил и то, что Викент ничего не обещал… "Пожалуй, - подумал Мирка, - готовиться к худшему надо. "Ценный я человек!" - усмехнулся он. Правда, которую он слышал здесь, под сомнение ставила, что это так! "Кто я ему? - рассуждал Мирка, - Смешно! Одним больше, другим меньше. Война еще столько нас выдаст в дело таким, как он!" Он вспомнил новое слово и поинтересовался:
- А что такое Гулак?
Легкий шорох он уловил, вздохи, типа "прочистки горла", но ответ получил не сразу.
- Ты что? - удивленно спросили его, - Туда что ли собрался, Мирка?
- Не знаю… Я не знаю, что это такое?
- Оттуда ж такое в твоей голове? М-да уж…
"Вопрос непростой", - почувствовал он.
- ГУЛАГ, Мирка, это… Про "Беломор" слыхал?
- Беломорский канал? Конечно.
- А знаешь, кто его строил?
- Ну, кто? Народ строил; партия, комсомол.
- И какой же народ?
- Ну, как… - пожал он плечами.
- А "Путешествие из Петербурга в Москву" читал? - уточнил Историк.
- Радищева? Да, в школе учили, и сам читал.
- Там о железной дороге, ты помнишь?
- Да.
- Вот то же - и "Беломорканал". А ГУЛАГ - это раз может, в сто побольше, и, в основном, - в Сибири.
- Что-нибудь понял? - уточнил другой голос.
- Да… - ответил, совсем неуверенно, Мирка.
- Не дай бог! - услышал он хриплый вздох.
"Ломоть, - подумал он о себе, - отрезанный, никому не нужный…".
А утром, примерно в четыре: он это время угадывал по привычке - в Германии рано светает, в первую половину года, - постовой, так же, без автомата, открыл дверь.
- Кириллов, - назвал он, - Лобойко, Петров… А! Петрова нет уже! Ну, - он тряхнул головой и припомнил, - а Выхованец есть?
- Есть! - отозвался Мирка
- Видеть тебя там хотят.
- Красный крест? - удивился Мирка.
- Красный, не красный, а крест найдется. Давайте, на выход, живо!
Мирка сложил руки за спину, и, не оглядываясь, вышел.
В конце коридора встретил солдат с автоматом: - Идемте! - сказал он, пропуская вперед.
А в пути он остановил Мирку, и негромко сказал: - Дуй к себе. Позовут, когда надо.
Мирке остро хотелось увидеть маму, сестренку, отца, родной пруд с причалом. Пруд, в котором всегда отражалось что-то: небо, деревья, люди, и летящие в небе гуси. Так остро хотелось, - он чуть не взвыл, и с головой зарылся в подушку, под одеяло.
Снились немцы, а в пруду четко увидел он тени летящих немецких штурмовиков. И вот-вот бы увидел себя: в виде карпика, выдернутого из пруда, кричащего широко открываемым ртом, в оглохшую, равнодушную тишину.
Не успел увидеть, потому, что Григорий Михайлович теребил в плечо.
- А, - протер глаза Мирка, - я понял!
Он вылетел из-под одеяла, подушка слетела на пол.
- Кошмары? - спросил старшина, - А я молока принес.
- А Викентий Стасович… - пролепетал Мирка.
- Попей молока. А туда успеешь.
- Не звали? - не понял Мирка.
- Нет. Ты пей.
Мирка пил молоко, не зная, что думать, и как быть дальше…
К Викенту он попал поздно, под вечер. Спекся к этому часу от мыслей о том, как быть. Просто понять бы, что происходит. Но что понять, что придумать можно, в неполных семнадцать, когда так непросто не запятнать свои руки?
Он отвернулся от солнца. Оно уходило к земле, на западе, там, где была война. Мирка - спиной к нему, всмотрелся во тьму востока. Там была жизнь. Там, когда-то, был он… Родина, милая, есть ли теперь там для Мирки место? Оттуда, со стороны его родины, наплывали потемки.
- Дописывай, - распорядился Викент. Он вряд ли когда-то спал и умел говорить без предисловий. Мозг его постоянно работал. Это внушало к нему уважение, и какой-то страх. Мирка только вошел, а тот уже протянул бумаги.
- Там, ты помнишь, писали, что "личные данные сообщу дополнительно"?
- Да, - Мирка вспомнил.
- Пиши. Машук…
Мирка внес фамилию.
- А теперь скажи честно: что-то нового ты в этой жизни вчера и сегодня увидел?
- Увидел.
- Вот интересно. И что же? Историк голоса не потерял?
- Нет.
Викент присмотрелся внимательно. У него, - если видеть их на расстоянии, - проницательные, думающие глаза. Он взвешивал, Мирка видел: взвешивал, Миркины слова. Не торопился, вытащил папиросу, выдул мундштук, смял в двойную гармошку, и закурил. Краем глаза он покосился на стол, под бумаги. Мирка снова увидел там пистолет.
- Мирка вопрос мой ты слышал?
- Да. Слышал. Историк оправдывал высшее руководство страны…
- Та-ак… - папироса едва не отклеилась от сухих губ. - Оправдывал?
- Да, оправдывал.
- Может, товарища Сталина он оправдывал?
- Думаю, что как раз его он имел в виду.
- А за что же? Чем же товарищ Сталин перед нем провинился?
- Вот, как раз он и говорил, что не провинился.
- Как раз?
- Как раз!
- Так поясни, о чем речь?
- Говорили о голоде.
- Кто?
- Все… - растерялся Мирка. Но уточнил, - Тот, у кого бровь разбита.
- Ага, есть такой…
- Он еще про эшелон говорил с сухарями.
- Историк?
- Да, про эшелон с сухарями для революции в Германии.
- Для голодающей, рабоче-крестьянской немецкой армии?
- Я не знаю.