Густые, лохматые брови Дорохова подскочили кверху. Значит, кто-то едет на его место. И значит, ни Курманов, ни Ермолаев, ни кто-то другой из выросших у него в полку летчиков не будет командовать полком, которому он отдал почти всю свою жизнь. Присылают со стороны, варяга…
Дорохов отпил несколько глотков воды и почему-то вспомнил сейчас, как однажды Курманов поучал на аэродроме летчика, кажется того же Лекомцева: "Ты вот что, пилот, давай без дипломатии. Мозг загружен информацией, скорость фантастическая, а ты двусмысленные фразы гонишь. В бою начнешь рассусоливать, и тебя ко всем святым успеют отправить".
"Что ж, без дипломатии так без дипломатии", - мелькнуло сейчас в сознании у Дорохова. Он опустил брови, качнул головой и осуждающе, считая Курманова во всем виноватым, сказал:
- Вот так у иного и получается: грозу накличет сам, а громоотводы ставь другой. - Дорохов встал из-за стола и темпераментно продолжил: - Григорий Васильевич, можно найти десятки причин и даже высоких соображений, чтобы не летать. Тут и каверзная погода, и семейные обстоятельства, и бог знает что еще. Ты, например, ждешь варяга - тоже причину нашел. - Последняя новость окончательно вывела Дорохова из терпения. Он взволнованно ходил по комнате и уже не щадил самолюбия Курманова: - А знаешь, что за этим стоит?
Курманов передернул плечами, глаза его похолодели. Он понимал тревогу Дорохова за полк. Видел, что Дед разочарован в нем, не оправдал он его надежд. Но о грозе думал по-своему: "Ее не кличут. Сама приходит".
- Знаешь, что за этим стоит? - повторил Дорохов свой вопрос и, чуть помедлив, сказал: - Боязнь ответственности! Понял, да?!
Курманов тяжко вздохнул. Он вспомнил свое "несоответствие", вспомнил разбор полковником Корбутом происшествия перед летным составом полка и то, как легко согласился с его выводами подполковник Ермолаев: "Случай с Лекомцевым всем нам урок!" И все еще стоял в его ушах последний звонок от Корбута, его предупреждение: "Смотри там, дров не наломай до приезда командира". Теперь вот услышал упреки от самого Дорохова. Дед вроде и знать не хочет, кто как сказал, как решил. Ему давай одно - полеты. Но для Курманова все это сплелось в один клубок. Он не может отделить одно от другого. И потому попытался как-то убедить Дорохова в этом.
- Вы же понимаете: приказ есть приказ. А где приказ, там и глаз. Попробуй теперь допусти еще какую промашку, скажут: "Покатился…" А тогда что, товарищ командир?
У Дорохова грозно сверкнули глаза.
- А это обыкновенная трусость! - бросил он в напряженное лицо Курманова. - Трусость! Понял, да?!
Дорохов уже не допускал возражений, и Курманов почувствовал и увидел, что он стал именно тем Дороховым, которого уважал и побаивался, тем Дороховым, которому никто не мог противоречить. Таким он становился в минуты, когда обострялась обстановка, будь это на земле или в воздухе. Таким он, наверное, был и на фронте, в бою. Тверд и непреклонен. Но таким он Курманову как раз и нравился.
- По себе знаю, - продолжал говорить Дорохов твердо и веско, - случалось, в службе что-то и упустишь, что-то не доведешь до конца. Досадно, обидно бывает. Но тебе все-таки простят. Но если летчики утратят по твоей вине летную форму, никто тебе этого не простит. И в первую очередь - они сами. Жизнь-то на месте не стоит. Не летаешь или мало летаешь - полк ослабляешь.
Ожоги, а не слова! Они бередили Курманову живую рану. Это он-то боится ответственности, он трусит? Нашел Дед чем упрекнуть. И слова-то какие!..
И все-таки Курманов не жалел, что встретился с Дороховым, хотя и ушел от него с чувством досады. Философия Деда проста: паши небо - и все сгладится, все встанет на свои места. Утихомирится и он, Курманов, который не в меру разгорячился, и у Лекомцева со временем дела наладятся. Все пойдет своим чередом. Как было.
Но так ли все это на самом деле, так ли?..
* * *
В этот вечер Надя, жена Курманова, заждалась мужа.
- Гриша, ты где пропадал? - нетерпеливо спросила она, едва Курманов переступил порог. - В штабе тебя нет, в столовую не ходил. Ну были бы полеты, а то ведь нет, а его след простыл.
Курманов невесело улыбнулся:
- Мало ли дел…
- Какие дела? Времени-то, посмотри, сколько…
Курманов ответил мягко:
- А ты уж и справки навела, где я и что… Подумают, сам командир в самовольной отлучке.
- А то нет, - ревниво сказала Надя и тихо улыбнулась.
Надя, как почти все жены летчиков, была общительной, но временами задумчивой. Задумчивость чаще всего появлялась у нее на лице, когда она провожала мужа на аэродром. Почему-то ей всегда казалось томительным ожидание первых взлетов. Муж уйдет, она долго не может найти себе места - ходит из угла в угол, поливает цветы, поправляет одеяльце на спящей дочурке, и на душе все неспокойно. Но как только взлетят первые самолеты и над городком установится привычный гул, улетучиваются все тревоги.
Надя терпеливо ждала мужа со службы. Иногда полушутливо жаловалась ему: "Ну разве это жизнь - оплошное ожидание? Ждешь его, ждешь, а придет - к нему не подходи, его не тронь, у него, видите ли, завтра полеты".
Курманов спокойно выслушивал Надю, смотрел на подернутые тоской ее глаза и находил в них связующую их обоих теплоту. Да и когда Надя молчала, он все равно хорошо понимал ее. Ведь поведение любимой женщины что течение большой реки - зримо не видишь, а чувствуешь. Это особенно понял теперь, в трудные для него дни. Только дома, с Надей, он находил некоторое успокоение и принимал за самоотверженность ее молчаливое согласие с ним.
Раньше Надя частенько упрекала мужа за футбол: "И как тебе только не совестно - у всех на глазах мячик гонять? Брось ты эту забаву, мальчишка, что ли?!" Курманов на Надю не обижался, но хотел, чтобы она его поняла: "Брошу футбол - летать перестану, а без полетов разве жизнь?"
Теперь о футболе Надя даже не вспоминает, хотя Курманов гоняет мяч больше прежнего. И вообще, в последнее время в доме все стало как-то по ней. Вот и сейчас: хоть и запоздало пришел, а Надя в прекрасном настроении.
- А к тебе приходили, - весело продолжала она.
"И кто мог приходить домой?" - подумал Курманов, а Надя уже опешила обрадовать его еще одной приятной новостью:
- Гриша, а у нас билеты в театр…
Курманов всегда хотел, чтобы было так: переступил порог дома - и все служебные дела оставил там, в штабе, в учебных классах, на аэродроме. Хотел, но так не получалось. Редко, когда он мог отключиться от своих летных забот. Он и на земле жил напряженной внутренней жизнью, мозг его был загружен работой так же, как и в полете. Теперь ему не давал покоя случай с капитаном Лекомцевым.
Лекомцева осуждали, а Курманов не видел его вилы. Да, у него не хватает ни фактов, ни вещественных доказательств невиновности летчика, но и вина его утверждается тоже на словах. И потому полет Лекомцева тревожил его с прежней, неугасающей силой, он по-прежнему утверждал: "Летчику надо верить!"
Курманов смотрел на факты через свою призму. Ведь научно-техническую революцию не кто-то выдумал, она пришла сама. И летчики не пасовать перед ней собрались, а умело использовать ее достижения. Вчерашним днем теперь не проживешь. "Даши" не "паши", и как там еще ни говори, а случай о Лекомцевым сам собой не "сгладится", не "переживется", потому что в конце концов не в Лекомцеве тут дело. Лекомцев оказался лишь в фокусе событий, и в отношении к нему обнаружились различия в подходах к боевой выучке летчиков. Одних устраивало парадное благополучие, другие смотрели в завтрашний день. Если на то пошло, Лекомцев мог ошибиться, но ведь все это ради того, чтобы не оплошать в настоящем бою. Мы еще не все взяли от своего самолета. Не все! В нем таятся возможности, которые даже не снятся.
Так рассуждал про себя Курманов, слушая свою жену.
- Откуда они взялись, эти билеты? - сдержанно спросил он, продолжая думать о своем.
- Бабоньки достали. Они экскурсию еще затевают. Вот и приходили, интересовались, нельзя ли автобус заказать. Говорят, пусть муженьки с детишками понянчатся… А что, Гриша, пока не летают…
От последних слов жены Курманов оцепенел. Не понимая того, что делает, родная жена, любимая им Надя, глубже загоняла тот клин, который вонзил ему в душу Дорохов. Она не сознавала, что строже других судила его. "Пока не летают…" И Курманову стало еще более понятным беспокойство Дорохова, а стало быть, и еще больнее воспринимал он его упреки.
Всегда прямой, независимый, от одной мысли о полетах глаза вспыхивали у него, как костер на ветру, Курманов вдруг почувствовал себя каким-то виноватым перед людьми.
Надя ничего этого не замечала, она продолжала комментировать новости:
- А что, это же здорово, Гриша. Давно мы в театре не были. И на экскурсию я с удовольствием бы поехала.
Светлые порывы жены действовали на Курманова совсем в ином направлении, чем она хотела. Чем больше Надя выказывала их, тем тяжелее ему было слушать ее. Глядя на Надю, Курманов больше всего сейчас боялся погасить на ее лице солнечную улыбку. И в то же время он не мог ничего с собой поделать. Тяжелые тиски сжимали его сердце.
- Какой театр… Какие экскурсии… В рабочие-то дни… Ты думаешь, что говоришь? - протяжно, с мучительной укоризной проговорил Курманов.
Надя от неожиданности смутилась.
- Хорошо, отдам билеты Лекомцевым, - сказала она изменившимся голосом и этим еще больше разбередила его душу.
Курманов посмотрел на Надю умоляющими глазами: "Неужели перестала меня понимать?" И мягко, чтобы не обидеть ее, сказал:
- Ты не жена, а крапива стрекучая.
Надя обвела Курманова ласково-грустным взглядом и неожиданно громко рассмеялась. Курманов удивленно смотрел на нее:
- Ну что ты, что ты?