- Отец у него вскоре после этого помер, вот его и выкормила-вынянчила старая бабка - отцова мать.
Бурханов и верит, и не верит.
- И что же? Твоя мать теперь в Америке живёт?
- В самих Соединённых, значит, Штатах, что ли? - уточняет вопрос Косов.
- Да, в Нью-Йорке.
Никто и не замечает, что Кац, стоящий у белой стены, на фоне всяких дурацких надписей, приходит в состояние глубочайшего замешательства.
- Но этого не может быть!!! - кричит он.
Злотников лишь небрежно бросает через плечо:
- Да пошёл ты!
И нарочито скучным голосом добивает всех слобонервных сообщением:
- Посылки мне высылает. С вещами. Каждый год.
Бурханов потрясён:
- Посылки? С заграничными вещами??? - Медленно приходит в себя. - Вот это да-а-а! Мне бы такую ма-а-ать!
- А журналов с голыми бабами она тебе не высылала? - это, конечно, Лисицын.
- А ты молчи! - кричит ему Косов. - Здесь - вон какое дело, а ты всё о своём!
Бурханов же тихо твердит скорее самому себе, чем окружающим:
- Мне бы такую мать! Если б вы знали, какая она у меня зараза, моя мамаша! - Везёт же людям!
26
По коридору прохаживается часовой с карабином.
Старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете и, смеясь, говорит по телефону:
- Нет, Лидочка, сегодня не могу… У меня сегодня вечером партсобрание… Встретимся завтра… в доме офицеров…
Ещё один часовой ходит по двору.
27
Камера номер семь.
Рядовой Злотников напустил на себя ещё большую важность и, судя по выражению его лица, философствует.
А публика внемлет.
- Вы думаете, меня на такое возьмёшь? Посылочки, шмотки и всякое там такое? Родина - вот для меня что важно! Родина и Партия!
- Так прямо-таки шмотки иностранные тебе и не нужны? - спрашивает Бурханов с очень большим сомнением в голосе. - Всё только родина да партия? Ну ты и даёшь!
А Лисицын хихикает с ещё большим сомнением:
- А бабы?
Злотников терпеливо проясняет свою идейную установку:
- Это всё, конечно, хорошо: и чтоб барахло всякое было, и чтобы водочка не переводилась, ну и насчёт баб… Но вы поймите правильно мою позицию…
- Хо-хо-хо! Во даёт, а? - изумляется Бурханов. - Позицию!.. Профессор!..
Злотников, не свирепея, вполне пока по-хорошему продолжает гнуть свою линию:
- Поймите меня правильно: самое для меня важное - это, чтоб Родина! Это, чтоб Партия!
Что-то в этих его словах есть и дурашливое, и торжественное одновременно. Полуботок слушает-слушает - очень внимательно, но не верит ни единому слову. Вспоминает:
28
Лето 1970-го года.
Удивительный ландшафт предгорий Урала: плоская степь, на которой то там, то сям торчат отдельные как будто бы вырезанные из совсем другого пейзажа холмы или даже невысокие горы, покрытые лесом.
Рота молодых солдат, а это сто двадцать человек русских и азербайджанцев, одетых в форму точно такую же, какая была во времена Второй Мировой войны (к тому времени в этой части Советского Союза эта форма была ещё не отменена).
Рота бежит где-то в тесном пространстве между двумя горбами одной горы то вверх, то вниз по извилистой тропинке, поднимая при этом невообразимую пыль. Солнце палит нещадно, лица и одежда у всех - потные и грязные. И все страшно устали… И бег этим людям даётся очень тяжело ещё и потому, что бегут эти люди отнюдь не налегке, а с автоматами, подсумками, лопатками и самое главное - с вещмешками.
Между тем, кто-то уже не в силах больше бежать; солдаты покрепче забирают у таких рюкзаки и автоматы, подхватывают таких под руки слева и справа и облегчают ослабевшим физические страдания. Одного так даже - и на руках несут. На бегу!
Бежит и рядовой Полуботок - обливается потом и тяжело дышит.
Его догоняет Злотников. На нём два вещмешка - один на спине, а другой на груди. На правом плече - целая пачка автоматов.
- Устал? - кричит он сквозь топот сапог Полуботку. - Давай возьму твой вещмешок!
- Спасибо!.. Не надо!.. Я - сам!..
- А то смотри, мне не тяжело! Я один уже взял, а надо будет - смогу свободно ещё парочку на себя взвалить…
29Камера номер семь.
Злотников вроде бы как заканчивает свой важный и ответственный рассказ. И вроде бы как добреет. И неторопливо убирает ноги с табуретки и двигает её в сторону всё ещё стоящего Каца:
- Ладно, так и быть! Садись!
Кац пытается было сесть, но Злотников быстрым движением ноги выбивает табуретку из-под него, и тот шмякается на пол.
Всеобщее ржание.
- Я передумал, - заявляет Злотников. - Ты пока ещё постой, а я ещё что-нибудь расскажу.
Кац никак не может подняться с пола.
- А ну встать, когда с тобой говорят старшие! - рявкает Злотников.
И не поймёшь - то ли он так шутит, то ли и в самом деле - пребывает в гневном состоянии.
Кац, морщась и преодолевая боль и обиду, послушно вскакивает. Стоит.
В камере - свои законы. И их следует выполнять. Это трудно объяснить простому человеку на воле, ибо тот, кто не сидел в общей камере со всеми её раскладами, тот никогда этого не поймёт.
Кац понимает. Другие смотрят на него и тоже учатся чему-то своему.
30
Всё те же предгорья Урала.
И всё те же бегущие солдаты. Но на этот раз движутся они уже по совершенно открытому и плоскому пространству.
Один из азербайджанцев отказывается бежать. Ложится на траву, орёт, визжит, плачет, бьёт кулаками по земле и на чудовищном русском языке заявляет, что больше он не может, не хочет, не потерпит!.. Его пытаются поднять, но он отбрыкивается, кусается, что-то выкрикивает на своём языке…
В это дело вмешивается офицер. В шуме и в суматохе он что-то приказывает своим сержантам, и вот уже вся рота изменяет свой маршрут и начинает бегать вокруг упавшего.
- Вставай! - орут упавшему солдаты. - Это мы из-за тебя бегаем!
Азербайджанец понял только то, что его оставили в покое и можно лежать и дальше.
Лежит.
А рота бегает вокруг него и бегает. Лишнее бегает. А это больше сотни человек. И все орут на него, и все проклинают его, и все ненавидят его.
А он всё лежит и лежит. Настаивает на своём. Глаза у него дико вращаются то в одну сторону, то в другую…
До него не доходит, что он перележал все мыслимые сроки.
Из толпы солдат вырывается доверху гружённый вещмешками и автоматами рядовой Злотников. Подбегает к лежащему. От имени разгневанных народных масс пинает любителя полежать так, что тот корчится от боли и, кувыркаясь, пытается уклониться от ударов.
Подбегающие азербайджанцы поднимают своего. И волокут его, плачущего и побитого. И только тогда рота перестаёт двигаться по кругу и дальше уже бежит по прямой линии.
31
Камера номер семь - спустя некоторое время.
Кое-кто хохочет.
Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.
- Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил "Знамя части" и "Поведение военнослужащих при увольнении в город"! Понял?
С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.
Народ безмолвствует.
- Так-то вот у меня… Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность - вот наш девиз боевой! - Ржёт. - Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!
С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:
ПППА-ПА-ПАХ!!!
- Кто пёрнет громче?
Косов обретает голос и возражает вождю:
- Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую…
Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже - гораздо успешнее!
Бурханов кричит:
- Вот это - на все пять баллов!
Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!
- Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?
- Во даёт, а? - Бурханов аж заходится от восторга. - Творческую инициативу! Чешет - как профессор!
Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:
- Что? Не нравится, да?
Полуботок в ответ лишь усмехается - мрачно и презрительно. У него за спиною - белая стена с дурацкими надписями.
Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.
Раздаётся звук.
- Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!
- Да какие же семь?! - возмущается Бурханов. - Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!