Моэм Уильям Сомерсет - На чужом жнивье стр 4.

И бросила на меня пронзительный взгляд. Мюриел была довольно крупной блондинкой, склонной к полноте и тратившей немало времени, чтоб обуздать ее. В молодо­сти она была очень хороша собой и все еще сохраняла миловидность, но ее круглые голубые, чуть навыкате гла­за, мясистый нос, характерный овал лица, линия затылка и излишняя экзальтация свидетельствовали о ее нацио­нальности, - англичанка, даже самая светловолосая, вы­глядела бы совсем иначе. Однако ее реплика была рас­считана на то, что я, само собой, считаю ее англичанкой. Я ответил осторожно:

- Теперь это нередкий случай.

- Конечно. Тут не о чем долго рассуждать. В конце концов, мы англичане. Нельзя быть больше англичанином, чем Джордж, - и внешне, и по манерам, и по всему. Я хочу сказать, что он прекрасный охотник и все прочее. Не вижу никакого резона в том, чтобы он знался с еврея­ми. Что из того, что кто-то из них доводится ему дальним родственником?

- Сегодня в Англии трудно не знаться с евреями, не так ли?

- Ну да, в Лондоне с ними постоянно встречаешься. И среди них попадаются очень милые люди. Такая артис­тичная нация. Не стану говорить, что мы с Фредди на­рочно их избегаем, - это было бы уж слишком. Но про­сто так сложилось, что никого из них мы не знаем близ­ко. А тут просто и нет никого такого.

Я не мог не восхищаться убедительностью ее речей. И ничуть бы не удивился, если бы мне сказали, что она ис­кренне верит каждому произнесенному ею слову.

- Вы говорите, что Ферди может завещать Джорджу свои деньги. Кстати говоря, навряд ли у него их так уж много. Перед войной у него было приличное состояние, но в наше время это уже ничто. Кроме того, мы надеемся, что Джордж пойдет в политику, когда немного возмужает. Вряд ли его избирателям понравится, если он будет на­следником некоего мистера Рабенстайна.

- Разве Джордж интересуется политикой? - задал я встречный вопрос, чтобы уйти от разговора.

- О, очень на это уповаю. В конце концов, у семьи есть свой избирательный округ. Верное место от партии консерваторов. Не будет же Фредди всю жизнь тянуть лям­ку в палате общин!

Мюриел была неподражаема. О семейном избиратель­ном округе она говорила так, словно его представляли уже двадцать поколений Блэндов. Однако в ее словах я впервые уловил намек на то, что честолюбие Фредди не удовлетворено.

- Должно быть, Фредди перейдет в палату лордов, когда Джордж достаточно повзрослеет, чтобы стать чле­ном парламента?

- Партия многим нам обязана.

Мюриел была католичкой и любила вспоминать, что воспитывалась в монастыре: "Чудесный народ эти мона­хини. Я всегда говорила, что, если бы у меня была дочь, я бы тоже послала ее в монастырь". Однако ей нравилось, чтобы ее прислуга принадлежала к англиканской церкви, и воскресными вечерами нас угощали тем, что называ­лось "ужин": холодной рыбой и мороженым на десерт, так как слуг отпускали в церковь. Вот и в тот вечер нам подавали два лакея вместо четверых. Когда трапеза закончилась, было еще светло, и, закурив сигары, мы с Фредди долго прогуливались по террасе в сгущавшихся сумерках. Полагаю, Мюриел пересказала ему наш раз­говор; видимо, его все еще беспокоило, что он запретил Джорджу встречаться с двоюродным дедом, но, будучи натурой более тонкой, чем супруга, Фредди завел об этом речь издалека. Он стал говорить, что его очень трево­жит Джордж. Отказ служить в армии страшно разочаро­вал семью.

- Мне кажется, ему должна бы прийтись по вкусу такая жизнь, - произнес Фредди.

- А как бы ему пошел гвардейский мундир!

- Может, он еще согласится? - простодушно под­хватил Фредди. - Не понимаю, как он сумеет побороть искушение.

В Оксфорде Джордж предавался полному безделью и, хотя отец назначил ему весьма приличное содержание, за­лез в чудовищные долги; в довершение всех бед, его ис­ключили. Но хотя Фредди говорил об этом с явной доса­дой, видно было, что он очень гордится своим шалопаем сыном, которого любит страстной - не по-английски страстной - любовью, и в глубине души ему льстит, что сын у него такой удалец.

- Почему это вас так огорчает? - удивился я. - Ведь на самом деле вам не так уж важно, получит Джордж дип­лом или нет.

- Вообще-то говоря, совсем не важно, - подтвердил со смешком Фредди. - Я всегда считал, что Оксфорд ну­жен только затем, чтоб люди знали, что вы там были. И позволю себе заметить, Джордж ничуть не больше сорви­голова, чем остальные юноши его круга. Меня если что и беспокоит, так это будущее. Он чертовски ленив. По-мо­ему, он вообще ничего не хочет, только веселиться.

- Ну, он еще очень молод.

- Политикой он не интересуется. Он очень спорти­вен, по спорт тоже его не интересует. Единственное, что он всегда готов делать, это бренчать на пианино.

- Довольно безобидное занятие.

- Да, ничего не имею против, но не может же он бить баклуши бесконечно. Ведь в один прекрасный день все это перейдет к нему. - И Фредди описал рукой широкий круг, словно желал обнять все графство (но мне доподлинно известно, что он владел им лишь частич­но). - Я очень беспокоюсь - он должен быть готов взять на себя ответственность. Мать так гордится им, а я хочу только одного: чтобы он стал английским джентльменом.

Фредди посмотрел на меня искоса, словно хотел прибавить что-то еще, но побоялся, что я сочту его слова смешными. Однако у писателей есть преимущество пе­ред всеми остальными: хотя люди считают, что дело это самое пустое, они часто говорят нам то, в чем никогда не признались бы равным по положению. И он решил рискнуть:

- Знаете, я нахожу, что в современном мире греческий идеал жизни ни в ком не воплощается так полно, как в английском сельском джентльмене, который возде­лывает свои земли. По-моему, такая жизнь прекрасна, как произведение искусства.

Я не мог не улыбнуться, ибо в наши дни английский сельский джентльмен не может и шагу ступить, если не вложит кругленькую сумму в американские облигации, - но улыбнулся я сочувственно. Мне подумалось, что есть даже что-то трогательное в том, что еврей-финансист ле­леет в груди такую романтическую грезу.

- Я хотел, чтобы он стал хорошим помещиком. Хо­тел, чтобы он участвовал в делах своей страны. Хотел, чтобы из него получился заправский охотник.

"Остолоп несчастный!" - подумал я, но вслух спросил:

- Ну, и какие планы у вас теперь насчет Джорджа?

- Вроде бы у него есть склонность к дипломатии. Мы думаем послать его в Германию - учить язык.

- Отличная мысль! Как я сам не додумался!

- Он почему-то вбил себе в голову, что хочет в Мюнхен.

- Прекрасное место!

Вернувшись на другой день в Лондон, я почти тотчас позвонил Ферди:

- Мне очень жаль, но Джордж не сможет прийти в среду на ленч.

- А в пятницу?

- И в пятницу тоже. - Я решил, что тут незачем разводить антимонии. - Дело в том, что его родители не в восторге от этой идеи.

На миг повисло молчание, потом он сказал:

- Понятно. Но вы ведь все равно придете?

- Надеюсь.

Итак, в среду, в половине второго я свернул к дому на Керзон-стрит. Ферди встретил меня с подчеркнутой любезностью, столь для него характерной. Он даже не упомянул о Блэндах. Мы расположились в гостиной, и я не мог не подивиться про себя безошибочному вкусу этой семьи в выборе предметов искусства. В зале их было больше, чем следовало по законам современной моды, но если золотые табакерки за стеклянными дверцами и французские фарфоровые безделушки не радовали мой взор, то потому лишь, что у меня другие пристрастия в искусстве, хотя в своем роде то были, безусловно, отборные экземпляры; гостиничный гарнитур Людовика XV в прелестную petit point, должно быть, тоже стоил кучу денег. Однако, если висевшие на стенах работы Ланкре, Патера и Ватто не слишком меня трогали, я тем не менее не мог не видеть, как они хороши сами по себе. То было подходящее обрамление для этого старого великосветского денди, оно отвечало его времени. Вдруг отворилась дверь, и слуга доложил о приходе Джорджа. Ферди заметил мое удивле­ние и торжествующе улыбнулся.

- Очень рад, что вы в конце концов смогли прийти, - сказал он, пожимая Джорджу руку.

Я заметил, что он окинул своего внучатого племян­ника, которого видел впервые в жизни, оценивающим взглядом. Джордж был очень элегантно одет: в короткий черный пиджак, брюки в полоску и двубортный жилет - по последнему слову моды. Такие жилеты хорошо выглядели только на высоких, худощавых, с немного впалым животом. Я ничуть не сомневался, что Ферди уже опреде­лил, у кого Джордж заказывает платье, где покупает белье и галстуки, и, оценив, одобрил его выбор. Такой изящный и лощеный, в ловко сидевшем на нем костюме, Джордж и впрямь был чудо как хорош. Мы перешли в столовую. У Ферди был природный дар общения, и юноша почувствовал себя в своей стихии, но от меня не ус­кользнуло, что Ферди внимательно к нему приглядывается, и вдруг, не знаю уж почему, он стал рассказывать ев­рейские анекдоты. Рассказывал он их со смаком, с обыч­ными своими выразительными гримасами и жестами. Я видел, что Джордж вспыхнул и, хотя не может удержаться от смеха, сгорает со стыда. Я не мог понять, какая муха укусила Ферди, чем вызвана его бестактность. А тот, не спуская глаз с Джорджа, нанизывал одну историю на дру­гую. Казалось, этому не будет конца. Может быть, поду­малось мне, по какой-то недоступной моему разумению причине, муки мальчика доставляют ему злорадное удо­вольствие. Наконец мы поднялись наверх, и я, чтобы снять напряжение, попросил Ферди сыграть. Он сыграл три или четыре небольших вальса все с той же грациозной легко­стью, в привычном чеканном ритме. Закончив, он обер­нулся к Джорджу.

- Вы играете? - спросил он.

- Да, немного.