Сели на рассохшейся старой лодке, что лежала на берегу кверху днищем. Гладь воды иногда от ветра шла "гусиной кожей". В небе, в синеве плыли облака. Камыши, как китайские болванчики, то и дело качали бархатными головками.
- А скажи, Катя, - снова стал пытать ее брат, - Лидия Петровна разрешала тебе называть себя просто Лидой?
- Да, а что?
- Ты не удивилась? Отчего такие благодеяния?
- Что же удивляться, коли мы родня?
- Как - родня? Точно это знаешь?
- Нет, не точно, только люди говорят верно.
- Говорят? Об чем?
- Что наш папенька был рожден вовсе не от дедушки нашего, а наоборот, от барина Милюкова.
Вася оживился:
- Что я говорил! Что я говорил!
- Сам гляди, - продолжала девочка. - Папенькины братья и сестры на него не похожи, ни лицом, ни талантами, все пошли по крестьянской части, токмо папенька сделался художником. Одевался не как крестьянин. И ему одному барин разрешил дом поставить в два этажа средь деревни.
- Ну, допустим, да, - согласился Сашатка. - Складно говоришь. Но тогда ответь: коли папенька - сын его, отчего Николай Петрович не дал ему вольную и шпынял прилюдно, и затеял тяжбу, и довел до могилы?
Катя безутешно вздохнула:
- Я почем знаю! Спрашивала у маменьки, но она молчит как рыба об лед. А у папеньки уж не спросишь. И у Николая Петровича - тем паче.
- Очень даже можно спросить, - встрял Антонов. - Но не нам, конечно, а нашим барынькам - Софье с Екатериной. Ведь они собираются в Островки на Сорокины картины глядеть. Вот и повод будет.
- Это мысль, - поддержал Сашатка. - Я их попрошу.
Утки плавали возле камышей, то и дело приныривая за кормом, и тогда над водой торчали их тушки с дрожащим хвостиком, словно бы коричневые с зеленым столбики. Молодые люди возвратились домой к середине дня. И Сорокин убедил Новосильцевых разрешить Васе и ему переночевать в отчем доме. Те сказали, что так и быть, и они заедут за ними через день-другой.
3
Из семи детей Николая Петровича Милюкова в год описываемых событий живы были четверо: двое сыновей и две дочери. Дочки вышли замуж и давно уехали от родителя. Старший, Петр, продолжал трудиться в Петербурге в ведомстве железных дорог и как будто бы жениться не собирался. А зато младший, Конон, после службы в лейб-гвардии Семеновском полку, а потом в Главном артиллерийском управлении, вышел в отставку "майором с мундиром"; вышел, кстати, не по собственной воле, а по настоянию командиров, ибо обвенчался без позволения. По тогдашней традиции, офицеры, студенты и другие служивые дворяне, вздумав жениться, были обязаны получить разрешение у начальства. Ну а Конон-то мало того что никого не спросил, так еще и в супруги взял не ровню себе - дочь купца. Этим фактом папа Милюков оказался также крайне рассержен, год не разговаривал с сыном, но когда тот его осчастливил внуком и внучкой (а последняя получилась вылитая бабушка, в коей дедушка Николай Петрович души не чаял при ее жизни), постепенно смягчился и всех простил. Предоставил отпрыску маленькое имение - в селе Маковище, находящемся в получасе езды от его Островков. Словом, молодой барин, Конон Николаевич (а ему в ту пору исполнилось 39) коротал дни свои, воспитывая детей, обожал жену, разрешал крестьянам промышлять на его угодьях, наслаждался привозимыми по подписке сочинениями господ Тургенева, Гончарова, Лескова и Толстого, музицировал и писал акварелью. Иногда выезжал в Вышний Волочок, где ходил в Дворянское собрание и играл там в карты, пил не много и не мало - умеренно, и за все время удосужился ни разу не изменить супруге. Слыл немалым чудаком, но народ отзывался о нем по-доброму.
Крепостного художника Гришу Сороку знал он с детства: тот писал портрет восьмилетнего Конона (самому Сороке было тогда за 20) и запечатлел на картине его кабинет, так и назвал - "Кабинет в Островках". Версию о том, что Григорий ему родня, молодой барин слышал, но вначале, в детстве, совершенно не верил в нее, а потом считал не лишенной оснований (лишь по косвенным признакам), хоть ни разу у отца и не спрашивал напрямую. Знал, что при жизни матери тот в измене вряд ли признается, а потом стало вовсе неудобно. Да и повод не находился.
Но когда Сорока повесился, Конон взял к себе на воспитание его сына - Сашатку, сделав дворовым казачком. А спустя три года поспособствовал устройству в Москву в Набилковское училище - да не просто так, а на кошт, выплачиваемый Милюковыми. В общем, порадел хорошему человечку. Состоял с мальцом в переписке (оба обменивались весточками раз в два-три месяца) и, когда узнал, что его подопечный собирается на каникулах посетить родные края, чрезвычайно развеселился, приглашал к себе, обещая сестрам Новосильцевым уступить какую-нибудь картину Сороки.
По пути из Поддубья в Маковище Софья с Екатериной завернули в Покровскую и забрали мальчиков. Оба выглядели приподнято, говорили, что прекрасно провели время, все-таки ходили купаться на озеро с разрешения маменьки, навестили брата, дядю Емельяна и других знакомых, у которых лакомились медом с пасеки и отведали жареных лещей, только что выловленных в Молдино.
- А Сашатка целовался с Дунькой Андреевой, - наябедничал на товарища Вася.
Тот скривился:
- Что с того? Я по-дружески, в щечку. Сам-то глаз не сводишь с моей Катюхи.
Но Антонов не отрицал:
- Да, она мне по сердцу. Подрастет - свататься приеду.
- Поживем - увидим.
А москвички сказали:
- Первая влюбленность - это замечательно. Нет на свете лучше. С первой влюбленностью ничего не сравнится, и она на всю жизнь.
Конон, разглядев их коляску, стоя на балконе, поспешил спуститься и вышел из дверей на крыльцо - это было знаком особого уважения. Сам помог дамам Новосильцевым сойти на землю и потом представил супругу - милую шатенку с серыми загадочными глазами: "Вот моя дражайшая половина. Мы живем уж четвертый год, а как будто бы у нас месяц медовый длится". - И, склонившись, поцеловал ей ручку. Женщина смутилась, посмотрела на мужа с упреком, покачала осуждающе головой, а потом с улыбкой пригласила приезжих в дом. Особняк был довольно скромный, деревянный, больше похожий на купеческий дом - весь в резных ставнях и наличниках. И закуска, накрытая на столе, тоже оказалась бесхитростной, хоть и побогаче, конечно, чем в семье Сашатки. После трапезы Милюков-младший показал картины Сороки: три пейзажа, два интерьера и два портрета. Пояснил:
- Это вид в имении нашем, у запруды и со стороны леса. Это в папенькином доме. Это я в детстве, а это Лизонька, младшая сестричка моя.
У Екатерины Новосильцевой вырвалось:
- Как же мастерски все написано: вроде безыскусно, просто, а какая сила и какая глубина! Понимание характеров… Просто чудо!
- Да, согласен, - покивал хозяин. - Он таким был и в жизни: вроде простоватый, в чем-то даже нескладный, а начнешь разговаривать - и такой открывается ум, наблюдательность и такое проникновение в суть вещей!
- Что бы вы могли нам продать? - обратилась к нему Софья.
Конон Николаевич неожиданно заявил:
- Ничего, пожалуй.
- То есть отчего же? Вы же обещали?
Он по-детски расхохотался:
- Обещал. Только передумал. Продавать не стану, а отдам в подарок. Этот вот пейзаж с видом на запруду.
Сестры переглянулись. Первой пришла в себя старшая:
- Мы, конечно, вам признательны за подобный жест, но позвольте все-таки заплатить, хоть бы символически.
- Нет, нет, и слушать вас не стану. Я с друзей денег не беру. Мы ведь подружились, не правда ли? Так что принимайте от всей души, в знак взаимного уважения и приязни.
Софья и Екатерина начали произносить ответные комплименты. Он их мягко прервал:
- Полно, не благодарите. Мы и так в долгу перед Гришенькой. Он один стоил нас всех. - Он ласково приобнял Сашатку. - Не чужие, чай.
Мальчик посмотрел на него с тревогой:
- Значит, правда - то, о чем бают?
- А о чем бают? - Милюков сделал вид, что не понимает.
- То, что вы сказали: не чужие, мол.
Конон потускнел. Помолчав, обратился к дамам:
- Вы не против, если закурю трубочку? Я вообще-то бросил - обещал жене, что с рождением ребятишек откажусь от сей пагубной привычки. И держу слово. Но порой… в редких случаях… позволяю себе чуть-чуть…
- Разумеется, о чем разговор, - разрешила старшая Новосильцева. - Только если на свежем воздухе, а не в помещении - дабы не дышать вашим дымом.
- Да, само собою.
Все устроились в креслах на террасе, мальчик-слуга притащил барину лаковый ларец с курительными принадлежностями, тот прочистил мундштук и специальной палочкой уплотнял набитый табак, а потом поджег искрой из кресала. Не спеша попыхивал. Наконец, вздохнул облегченно и, откинувшись на спинку кресла, грустно прикрыл глаза.
- То, о чем вы спросили, темная история… - говорил неторопливо. - Все мы, дети Николая Петровича, твердо знаем, что Сорока с нами в родстве. Собственно, посмотреть на нас и на него - схожесть несомненная, тот же тип лица, выражение глаз, уши, волосы… Общий корень виден! Но ни наш отец, ни тем более маменька никогда не делали никаких разъяснений на сей счет. Есть один человек - тот, кто может знать: это душеприказчик деда. Он поныне жив, обретаясь в Твери. У него на руках было завещание, но оно сгорело в результате пожара в нотариальной конторе. Впрочем, не исключено, что имеется копия…
- Как его зовут? - подалась вперед Софья.
- Этого я вам не скажу.
- Отчего же? - удивилась Новосильцева.