- Экий ты упрямец. И лекарства, поди, не пил, что тебе Густав Густавович выписывал?
- Знамо дело, не пил. Что они, немчура, понимают в русских болячках? Наше средство одно: банька, веничек да стаканчик беленькой с перцем. Но и это не помогло, видать… - Он закашлялся - глухо, громко, содрогаясь всем телом, дергая руками и головой; а потом его резко затошнило. Облегчившись, Петр упал в изнеможении на спину и проговорил со вздохом: - От и хорошо… лучше сделалось… все теперь будет хорошо… - Дернулся и умер.
Все перекрестились подавленно. А Сашатка снова заплакал, но уже совершенно не стесняясь собственных слез. Поп читал молитву.
Неожиданно в дворницкой стало многолюдно, словно только ждали сигнала, и какие-то бабки стали хлопотать около покойного, а священник отдавал им необходимые распоряжения, и красивая барыня тоже наставляла каких-то прислужников, обещая все расходы по погребению взять на себя. Вася и Сашатка, понимая, что они теперь совершенно лишние, стали пробираться к дверям, как вдруг услышали мелодичный голос:
- Мальчики, а вы кем ему доводитесь?
Оба набилковца замерли. Вася живо ответил:
- Я - никем, а вот он - его крестник.
- Интересно как. Я про вас не слышала. Ну пойдемте, пойдемте на воздух, душно здесь.
Был второй час пополудни. Солнышко сияло по-прежнему, сизари клевали крошки возле парадной, шел мужик с дровами, - ничего на свете не изменилось со смертью Силина, вроде его и не было вовсе. Для чего жил? Что оставил после себя?
- А родители у вас есть? - мягко обратилась к ним Софья Владимировна.
Вася вновь отозвался:
- У меня нету, ваше благородие, круглый сирота. А Сашаткина мать жива в деревне. Мы в училище на казенном коште.
- Так пошли в дом, я вас угощу.
- Да удобно ли? - сразу засмущался Сашатка.
- Отчего ж неудобно? Ну, смелее, смелее, добры молодцы. Мы ведь не кусаемся.
Барский особняк показался им почти что дворцом. Долго вытирали подошвы о половик, чтоб не наследить. Озирались по сторонам, трепеща ото всей этой роскоши - золоченых подсвечников, мраморных статуй в нишах и картин в резных рамах, дорогого паркета. Думали, кормить поведут в людскую, но красавица позвала наверх, в барскую столовую. И, пока прислуга накрывала обедать, усадила на бархатный диванчик, задавала вопросы по их учебе. Мимоходом заметила:
- У меня племянник вашего возраста. Учится в гимназии при Катковском лицее. Слышали про такой?
- О, еще бы! - цокнул языком Вася. - Там одни баре принимаются. Не чета нам.
Дама согласилась, чуточку поджав губы:
- Да, учебное заведение привилегированное. К сожалению, классовых различий ликвидировать у нас не посмели, несмотря на отмену крепостничества.
Пацанята деликатно молчали.
- Ну, за стол, за стол. Не стесняйтесь, ешьте все, что подано. Bon appétit!
- Merci, - поблагодарил Сашатка и покраснел.
Да, наелись от пуза - ветчина, маслины, консоме, пирожки, курица в каком-то пряном соусе, жареный картофель брусочками, маринованные грибочки, на десерт пирожные, чай и желе из клюквы. Еле смогли подняться. С жаром благодарили хозяйку. И когда уже собирались уходить, следовали к выходу, неожиданно у Сашатки, бросившего взгляд на картины, вырвалось:
- Мой покойный тятенька тоже был художник.
Софья Владимировна встрепенулась:
- Неужели? Ты ведь из крестьян?
- Из крестьян. Дворовые мы помещика Милюкова. Были. Тятенька в садовниках подвизался. И картины писал. Живописному мастерству обучался у соседского барина - как его? - у Венецианова.
- Ученик Венецианова? - поразилась дама. - Ох, как интересно! Где ж его картины теперь?
Отрок пожал плечами:
- У господ висят. Говорят, что огромных денег ныне стоят. Вот бы нам с маменькой хоть немного с того богатства! Только разве правды у них добьешься?
Одевались грустные. Начали прощаться. Барыня сказала:
- Вы такие славные. Нате, держите по рублю. Купите себе что-нибудь. Я сестре про вас расскажу. У меня сестра и знаток, и ценитель живописи. Как фамилия твоего отца, Сашенька?
- Так Васильев он. И дядья Васильевы, по батяне ихнему. А у тятеньки прозвище было с детства - Сорока. И картины свои подписывал: Григорий Сорока. Я-то через это и сделался Александр Григорьевич Сорокин.
- Да, забавно.
Оказавшись на улице, только выдохнули: "Уф!" - и незамедлительно Вася выпустил ветры с грохотом.
- Тихо! Ты чего? - испугался Сашатка.
- Ой, никто не слышал. После сытного обеда полагается волю дать пара́м. - И расплылся в улыбке.
- Скалишься чего? Дядя Петя помер…
- И то правда… Но, как говорится, нет худа без добра: накормили нечаянно, да еще и по рублю дали.
- Я попробую отпроситься у Донат Михалыча, чтобы он на похороны Силина отпустил.
- Думаешь, позволит?
- Надо попытаться…
2
Разрешил. У Доната Михайловича не забалуешь, человек суровый - как посмотрит сквозь очки ледяным своим серым оком, брови сдвинет и усами пошевелит - так дрожанье в теле. А еще скажет старческим голосом: "Милостивый государь, соблаговолите соблюдать правила приличия", - сразу онемеешь, словно в рот воды набрал. Лучше бы воспитанников порол. Но телесные наказания у набилковцев были запрещены.
Содрогаясь, Сашатка появился у того в кабинете, бледный и напуганный. А смотритель училища вперился в него, будто бы пытался пробуравить в подростке взглядом дырочку.
- Чем обязан, сударь? - недовольно спросил.
Заикаясь, Сорокин объяснил - и насчет крестного, и насчет его похорон.
- Я бы ненадолго, - лепетал подросток, - токмо поклониться, и все. Сразу бы назад.
Помолчав, педагог спросил:
- Где сие скорбное событие место имеет быть?
- На Большом Власьевском. Отпевание в церкви Успения на Могильцах. Там же, на погосте, и погребение.
- Хорошо, ступай. Дело, как говорится, святое. И не торопись. Что такое: "Токмо поклониться, и все"? Крестный все ж таки. Торопиться грех. Коли пригласят на поминки - согласись, уважь. Но вина не пей. И не позже половины осьмого чтобы был обратно. Ясно?
- Ясно, Донат Михалыч, не сумлевайтесь, буду. Оченно я вам благодарен за подобную милость.
- Бог с тобою, Сашатка, не за что.
На стене над креслом смотрителя находился портрет государя-императора Александра II Освободителя, и, казалось, царь смотрел на набилковца тоже сочувственно.
В церкви было жарко. Провожающие, человек пятнадцать, в основном - простые работники, из крестьян, сгорбившись стояли у открытого гроба. Дядя Петя Силин в нем лежал, походя на желтую восковую куклу. С белой лентой на лбу. Из господ выделялись две дамы в черном - Софья Владимировна и вторая - такая же, на нее похожая, только чуть пониже, пополнее и старше. Певчие голосили стройно. У Сашатки от их душевности, от печальных слов священника и от грусти по ушедшему крестному слезы понемногу катились по щекам и капали с подбородка. Он их смахивал рукавом пальто, отчего-то стесняясь вытащить платок.
У разверстой могилы рядом с ним оказалась Софья Владимировна. Покивала ласково:
- Здравствуй, здравствуй, дружочек. Молодец, что пришел. Ты один, без друга?
- Я и сам-то еле у смотрителя отпросился до вечера.
- Понимаю, да.
Комья мерзлой земли громыхнули по крышке гроба. И Сорокин тоже бросил пригоршню свою. Прошептав чуть слышно:
- Спи спокойно, дядечка. Царствие небесное.
Он уже не плакал, но вздыхал трагически.
Выходили с кладбища тихо. А на улице, за воротами, люди начали договариваться помянуть усопшего где-нибудь в трактире поблизости. Поманили Сашатку:
- Ты-то нам составишь компанию? Крестный - не чужой. Грех не помянуть.
- Да, конечно, конечно.
Неожиданно его подхватила под руку Софья Владимировна, заявив работникам строго:
- Нет, он с нами лучше.
Те заулыбались ехидно:
- Знамо дело, лучше. С господами завсегда лучше.
Отрок засмущался:
- Даже и не знаю, ваше благородие, чем я вам обязан… Неудобно как-то…
- Ах, не думай, голубчик, никаких неудобств. Ты такой ангелочек с виду, что не можем отпустить тебя с мужиками в трактир. А тем более ты без друга. Без пригляда должного.
- Я теряюсь, право… Слов не подберу…
- И не надо, братец. Мы ведь от души. Кстати, познакомься: это моя сестра Катя. То есть для тебя - Екатерина Владимировна.
Дама протянула руку в перчатке. Он подобострастно согнулся, поцеловал руку. Заглянул ей в глаза снизу вверх. Барыня приязненно улыбнулась:
- Сонечка рассказывала про вас. И про вашего батюшку-художника. Очень интересно.
У набилковца выступил румянец.
- Это честь… спасибо…
- Ну, пойдемте, пойдемте. Что стоять на улице? Я уже замерзла.
Сестры действительно, несмотря на схожесть (формой глаз, носа и улыбки), сильно отличались друг от друга. Младшая выглядела более аристократично - кожа белая-белая, прямо матовая, будто бы из мрамора высечена; голос мягче и движения более грациозные. Голубые веселые глаза. Волосы темно-русые… Старшая же, напротив, словно вырезана из дерева (дорогого, тонко вырезана, но из дерева), талии почти нет, пальцы толстенькие, щеки пухленькие, голос низкий, с хрипотцой. И глаза зеленые. И слегка рыжеватые, вьющиеся волосы. Обе деликатные, славные, абсолютно не строящие из себя барынь.
В доме, уже знакомом Сашатке, поднялись в столовую. Из хрустальных лафитных рюмок пригубили красное вино, поминая Силина. Старшая сказала: