В первой "Нерешеные, нерешительные и безразличные дантовского ада" (1888) он, в частности, ставил задачу "разграничить долю поэта от легенды, мотивы древних представлений от их нового понимания". Размышляя об участи обитателей первого круга Inferno, Веселовский пришел к заключению, что Вергилий и "все великие иноверцы лимба являются в таком симпатичном и вместе грустном освещении, что оно искупает, не отменяя его, строгий приговор догмата. И это не шаг назад в понимании древности, а прогресс; гуманистическая ее идеализация взяла перевес над христианской: содержание языческой мысли и поэзии ценится в них самих, в их целях и человеческих задачах…" Этот вывод подтверждает исследование североамериканского дантолога К. Фостера, который считает, что этический принцип размещения язычников в Лимбе обусловлен присущим дантовскому миросозерцанию дуализмом. Гуманизм Данте, выразившийся в образе Вергилия как обитателя Лимба, по сути, неортодоксальный, полагает Фостер, нехристианский.
Во второй статье "Лихва в лествице грехов у Данте" Веселовский приходил к выводу, что "место, отведенное в Inferno ростовщикам, объясняется логической попыткой Данте согласовать воззрение на лихву, как на насилие <…> Это он и выразил образно, но значение этой образности уже в его время, – писал ученый, – могло ускользнуть от внимания читателей, не заглядывавших в декреталии", которые, писал Веселовский "…сводят под одним титулом лихву не только с поджогом, с разбоем и татьбой, но и с crimen falsi".
Отсылка к декреталиям побуждает процитировать слова Ауэрбаха, который отмечал: "…хотя "Комедия" часто трудна, она никоим образом не является шарадой"; "…мне кажется недопустимым, – замечал он по поводу встречи Данте с фуриями у ворот Дита, – уклоняться от истолкования этого места, как это происходит в большинстве случаев, когда заявляют, что Данте не имел здесь в виду ничего определенного, либо подразумеваемое им неважно или непоэтично, либо, что данные строки – всего лишь художественный прием, цель которого – служить введением к последующему эпизоду…" Pendant Ауэрбах писал: "На первый взгляд, адские чудовища сохраняют в неизменности ужасный и мрачный фантастический облик; но если вглядеться внимательней, мы тотчас заметим, что Данте назначает и приписывает каждому из них точный смысл, так что они не только не нуждаются в комментарии, но скорее сами, в своей области, служат комментарием к тексту".
Этой реплике ученого созвучно высказывание Веселовского, который писал о "Божественной комедии": "Во всем сознательная, таинственная символика […] Все это может показаться мелочным, если не вдуматься в миросозерцание времени, в ярко сознательную до педантизма, черту дантовского миросозерцания <…> и все это соединяется с другой, на этот раз поэтической последовательностью, которая заставляет нас любоваться скульптурной определенностью Ада, сознательно-бледными тонами Чистилища и геометрическими очертаниями Рая, переходящими в гармонию небес". Акцентируя в Данте единство мыслителя и поэта, Веселовский писал: "Эта вдумчивость, эта жажда общих начал, определенности, внутренней цельности не исключали у него ни страстности, ни воображения; то и другое мирилось, определяя качества его поэзии, его стиля, образность его абстракции. Любовь к Беатриче получила для него таинственный смысл; он вносил его в каждый ее момент, расчленяя его путем аллегорических толкований…, – но, настаивал Веселовский, – "Божественная комедия" – это произведение в полном смысле символическое, как и все самобытно развившееся из народной мифической фантазии, на почве которой оно выросло. Говорить о поэме Данте, усиленно указывая на ее аллегории, мы положительно не можем. Аллегория предполагает нечто исключительно личное, она является, когда самобытность народной фантазии замутилась, единство преданий и поверий подалось перед неорганическими вторжениями и культурными струями, которые ведут за собой неизбежный разрыв между поэтом и народом, знаменующий новое время […] аллегория есть попытка чисто личного символизма".
У. Эко, словно дополняя рассуждения Веселовского, пишет: "Переход метафизического символизма к вселенскому аллегоризму нельзя интерпретировать ни в логических, ни в исторических терминах. Превращение символа в аллегорию – это процесс, который, вне всякого сомнения, наблюдается в некоторых литературных традициях, но в Средневековье эти два типа видения сосуществовали. Символ более философичен и, несомненно, предполагает оригинальность мышления, равно как и менее отчетливое и определенное ощущение постигаемой вещи", а "аллегория, – констатирует Эко, – более популярна, общепринята, легитимизирована. Ее можно обнаружить в бестиариях, лапидариях, "Физиологе", "Церковном зерцале"…"
В контексте этих рассуждений о символе и аллегории особенно примечательно высказывание Веселовского о Беатриче как "символе любви очищающей". Он писал: "…аллегория не гармонирует с цельностью символического впечатления, производимого поэмой Данте", "…Беатриче не что иное, как <…> блаженство непосредственного созерцания, приближающего нас к божеству".
Логика соображений Веселовского как будто устремлена навстречу книге Б. Кроче "Lapoesia di Dante" (1921) и его пониманию средневековой эстетики, которая, по мнению У. Эко, толкуется у Кроче как "философия лирической интуиции"; такая эстетика предполагает, что цель искусства – чувственное изображение трансцендентного содержания, ибо, по словам Суггерия из Сен-Дени, "mens hebes ad verum per materialia surgit" – "косный ум восходит к истине через материальное".