Несравненно ближе точке зрения Веселовского взгляд Э. Ауэрбаха: "Гений Беатриче <…> – пишет он, – никогда не перестает быть тем, кем он был вначале: конкретным человеком и совершенно конкретным личным переживанием <…> это сам Амор, возводящий человека к лицезрению Бога. В конечной судьбе явление не отделено от идеи, но сохранено и претворено в ней". Сходное соображение высказывает У. Эко: "…когда Данте говорит, что он выражает диктуемое изнутри Любовью, мы сталкиваемся с чем-то иным, даже если определим эту "Любовь" философски: это новое понимание творчества, с очевидностью связанное с миром страсти и чувства".
По прошествии полутора веков некоторые высказывания Веселовского о "Божественной комедии" кажутся чем-то само собой разумеющимися, хотя в момент их рождения они не казались бесспорными. Таково замечание ученого, что "…Данте просветил единством поэтической мысли символическую космогонию средних веков…". "Комедия" эта – просто книга Данте, – уточнял Веселовский, – il Dante". Проницательность и справедливость этого отнюдь не банального мнения подтверждается в наше время замечанием искушенного читателя – X.-Л. Борхеса. Касаясь стихов "Ада", в которых Улисс рассказывает Вергилию о своей страсти "изведать мира дальний кругозор" (XXVI, 98), а Данте – о нечаянной гибели греческого героя "в том дальнем месте света, / где Геркулес воздвиг свои межи" (XXVI, 107–108), Борхес пишет: "Я предполагаю, что в этом эпизоде об Улиссе, в этой самопроекции своего внутреннего конфликта, связанного с необходимостью и страхом совершить неслыханное путешествие, в конце концов как будто осененное Божественной Благодатью […] Данте сам был Улиссом и в какой-то мере мог опасаться, что его постигнет та же кара".
Развитие концептуального предположения Борхеса прослеживается в интерпретации "Божественной комедии" Д. Томпсоном. Он сопоставляет путешествие Данте со странствиями Одиссея и Энея, полагая, что если в образе гомеровского героя, который в "Комедии" не только отправлен за Геркулесовы столпы, но и совращен "сладким зовом" сирены ("Чистилище", XIX, 22), Данте запечатлел свое преодоленное прошлое, свой интеллектуальный искус, питавшийся уверенностью в самодостаточности человеческих сил, то в образе вергилиевого Энея поэт воплотил представление о своей высокой миссии, предопределенной Божественной Благодатью.
Между тем во многом внешне традиционное, но оригинальное по сути, утверждение Веселовского об авторском персонализме "Комедии" не раз подвергалось сомнению в XIX столетии. Флото находил в ней "частые противоречия", а Ф. Де Санктис отказывал "священной поэме" в целостности: "Если в "Аду" цель (изображение страстей) полностью достигнута, – настаивал он, – то в "Раю" поэт был вынужден прибегать к богословию и аллегории и все-таки не сумел передать красоту добродетели так, чтобы она могла соперничать с грехом, столь живо описанным в "Аду". Данте выполнил свой замысел, нарисовал мир добродетелей и совершенства, но не сумел его реализовать".
После подобных суждений авторитетность точки зрения Веселовского, солидарной не только с дефинициями немецких романтиков (см., например: ""Божественная Комедия" – <…> абсолютный индивидуум, ни с чем не сравнимый, кроме самого себя"), но и предваряющей новейшие исследования, кажется особенно очевидной. Так, автор монографии "Данте и Творец" У. Андерсон убежден, что поэту удалось передать читателям "…полноценное ощущение реальности загробного мира". Первоначальным творческим импульсом "Комедии", считает он, были свойственные средневековому сознанию видения, претворенные в художественные образы "фильтрами души". Андерсон указывает, что подобную "психологию творчества" описывал Августин. Видимо, добавим мы, Августин опирался на Аристотеля, утверждавшего, что через искусство возникают те вещи, формы которых находятся в душе художника.
Стоит подчеркнуть, что и Веселовский трактовал "Божественную комедию" как более сложное художественное образование, чем автобиографическая "дантеида". Заявляя, что "Комедия" – "просто книга Данте, il Dante", и утверждая таким образом мысль о ее внутреннем единстве, он вместе с тем неоднократно отмечал вселенские границы самоанализа поэта, связь поэмы с эпохой итальянского Средневековья: "Четырнадцать веков работали над нею, оттого и царит она над четырнадцатью веками". Данте, писал Веселовский, "…был собирателем, как Гомер, как все великие эпические поэты древности, великие потому, что содержали в себе все свое время и многое из прошлого; и как про Гомера говорили, что он создал греческих богов, так Данте просветил единством поэтической мысли символическую космогонию средних веков". Почти через четверть века в лекционных курсах 1880-х годов Веселовский снова вернется к этой теме: "В немногих случаях, – скажет он, – когда поэт овладевает идеальным содержанием современного ему общества, создается нечто, напоминающее древний эпос цельностью миросозерцания, хотя последнее уже не охватывает всего народа. Таковы поэмы Данте (идеи католичества и империи: Рим)…"
Обращая внимание на тщательно продуманную композиционно-смысловую организацию "Комедии", Веселовский писал, что весь загробный мир в поэме предстал "законченным зданием, архитектура которого рассчитана во всех подробностях, определения пространства и времени отличаются математической и астрономической точностью". Это наблюдение бытовало и до Веселовского, но еще Дж. Вико, называвший Данте великим историографом христианской эпохи, полагал основным недостатком поэта преобладание чувства над интеллектом.
На фоне столь одиозных оценок, свойственных не только Вико, но и Вольтеру, чрезвычайно примечательна солидарность с Веселовским французского исследователя Ж. Дофине, автора монографии "Космос Данте". Он отмечает "парадоксальное", идущее, впрочем, от Августина и Фомы Аквината, стремление Данте к исчисляемости христианской Вселенной. "Дантовский космос, – пишет Дофине, – это космос математический", в котором иерархия оказывается общим законом божественного мироздания.
Подробной разработке вопросов иерархического принципа в "Божественной комедии" посвящены две статьи Веселовского.