"Рай" Данте и конец "Фауста" (II части) – лучшее, – продолжал Эллис, – что есть в мировой мистической поэзии – является художественно-символическим изображением именно этого восхождения "a realibus ad realiora", но… у Данте и у Гёте это восхождение вместе с тем есть и универсальная метаморфоза всего сущего, т. е. именно преобразование, а не подражание".
Pendant оппонентам Вяч. Иванов заявлял: "…реалистический символизм – откровение того, что художник как реальность видит в кристалле низшей реальности".
В отличие от Эллиса Иванов был далек от мысли искать связи Данте с теософией. Более того, он считал средневекового поэта "вещим певцом эпохи ознаменовательной", иными словами, истинным мифотворцем, который именно поэтому и желал видеть "Божественную комедию" истолкованной в четырех смыслах, "разоблачающих единую реальную тайну". С точки зрения Иванова, это означало, что realiora существовало для Данте не в субъективно-идеалистическом, как полагал Эллис, а в объективно-мистическом плане.
Впрочем, в новой книге стихов "Stigmata" Эллиса занимал уже иной аспект творчества флорентийца. В предисловии к ней он, почти как Г. Чулков, провозглашал поворот поэзии "от эстетического иллюзионизма к мистицизму", точнее "к христианству", что, по его мнению, должно неизбежно привести современных поэтов "в интимную связь со священной символикой католицизма, над которой склоняется светлая тень величайшего из поэтов с его потрясающим благословением, тень Данте".
Декларация Эллиса подкреплялась его многочисленными обращениями к католической символике, очевидными уже и при знакомстве с оглавлением книги. Здесь значились стихотворения "Dies Irae", "Rosa mistica", "Maris Stella" и др., свидетельствующие о латинизированном религиозном кредо поэта. Еще до выхода "Stigmata" в свет, в 1909 г., А. Белый писал: "Эллис с латинизацией символизма мне чужд; я стою на позиции "русского" символизма, имеющего более широкие задания: связаться с народной культурой без утраты западного критицизма (…) И всецело отдаюсь своим интимнейшим переживаниям, чтению эсотерической литературы, мечтам об "ордене", встречам с Минцловой, приходящей к нам со словами о братстве Розы и Креста (…) По-новому поднимаются во мне думы всей жизни (…) заря потухла в нас за неимением руководства на путях духовного знания".
Трехчастная композиция книги Эллиса, педалированная эпиграфами, терцинами из всех трех кантик "Комедии", несла на себе печать трихотомии "священной поэмы", о которой в стихотворении "Черный рыцарь" автор писал:
Я Крест ношу в груди, я сердце Розой сжег!
В моей душе звучат рыдания терцина
Того, Кто сердце сжег, отринув мир земной,
и Кто, молясь, облек бесплотной красотой
бессмертные листы "Commedia Divina"!
В "Черном рыцаре", как и во всей книге, несомненно, запечатлелся эпизод духовной биографии Эллиса, когда он особенно настойчиво культивировал в себе начала, отмеченные стилем dantesque. Подобный пафос самовоспитания различается и в стихах "Беатриче", где монолог героини сопровождается не только повелительными, но и дидактическими обертонами, больше ориентированными на лирическое "я" автора, чем героя "дантеиды":
Благоволила Дама разомкнуть
свои уста, исполнена покоя:
Я – совершенство и единый путь!
Предайся мне, приложится другое,
как духу, что парит в свободном сне,
тебе подвластно станет все земное, –
ты станешь улыбаться на огне!..
Мои благоухающие слезы
Не иссякают вечно, и на мне
Благоволенья Mater Doloros'bi.
Люби, и станет пламя вкруг цвести
Под знаменьем Креста и Белой Розы.
Но все другие гибельны пути!..
Книга "Stigmata" вышла в свет в феврале 1911 г., а в сентябре Эллис уехал в Германию и сделался фанатичным приверженцем антропософского учения Рудольфа Штейнера, чьи сочинения "Тайное знание" и "Теософия" он уже год популяризировал среди сотрудников символистского издательства "Мусагет". Эллис писал из Германии организатору "Мусагета" Э. К. Метнеру о Штейнере: "…для меня единственно совершенный человек, ибо в S-re я вижу пришествие сверхчеловека…" Со свойственной ему экзальтацией Эллис взывал к Метнеру. "Идите к Нему (Штейнеру. –A.A.) со всеми сомнениями, ругайте Его, царапайте, вопите, орите, воззрите, и Вы заплачете, как не плакали с первой любви. Но не избегайте Его. Идите к Нему. Как жить без Учителя?"
Под влиянием нового увлечения Эллис, "монодеист во всем", стал утверждать, что ключ к дантовской поэме есть только у оккультистов. В этом пиетете перед оккультным знанием он не был одинок. Как отмечает Г. В. Нефедьев, существовали определенные предпосылки для сближения символизма и оккультизма. "К ним, во-первых, – пишет он, – относится лежащее в самой сути символизма учение о символе, аккумулирующее всю многовековую историю представлений (в том числе и оккультных) о нем как о связующем звене между миром феноменального и ноуменального, как об идеальном выразителе божественных эйдособ и т. д. Во-вторых – идея синтеза, представленная теософским (и соловьёвьевским) синтезом "науки, религии и философии", христианства и буддизма, Западай Востока. Кроме того, в самом символизме культивировалась идея синтеза искусств и стремление к синкретическому творчеству вообще. И, наконец, в-третьих, символизм (как, впрочем, и оккультизм), возникший как реакция на позитивизм и материализм своей эпохи, являлся одновременно нигилистической реакцией на кризис традиционных религий и религиозного сознания. Это предопределило его неконфессиональный характер и, как следствие, интерес к неортодоксальным, "побочным" мистическим учениям (гностицизм, магия, сектанство, каббалистические учения, масонско-розенкрейцеровская теософия и др.), рассматривающимся как "позитивный отправной пункт при движении к синтезу, осуществляемому эклектичной, мозаичной религией искусства"".
Очарованный оккультизмом, Эллис писал Метнеру: "Вы не понимаете Данта, автора пятого евангелия, специального евангелия для поэтов и рыцарей… Вы не плакали от ужаса еды, мерзости пола и власти сна. Между тем, истинная любовь та, которая требует лишь поцелуя края одежды и не может идти дальше совместных видений, снов, вздоха…