Вчера на страницах дневника Эллис завидовал участи Фаэтона и провозглашал: "…да здравствует разврат и Ш. Бодлэр!", а сегодня он видит "вечную заслугу" Данте в том, что, прославив Беатриче, поэт создал "высочайший идеал женственности и освятил самую ее идею". Эллис пишет: "…Беатриче не только воплощает в себе Красоту, Истину и Благо, – она соединяет их в высшее, неразрывное, живое единство. Таково глубокое символическое значение этого поэтического образа".
Казалось бы, подобное восприятие Беатриче, "озаренной, – как говорилось в статье, – светом мистической зари", должно, безусловно, импонировать младшим символистам. Между тем в рецензии на сборник "Свободная совесть" А. Блок заметил: "Статья г. Эллиса о Данте была бы интересна, если бы прежде всего не прерывалась тщетными упражнениями в переводах из Данте и если бы сам г. Эллис не так часто впадал в истерику […]. Нервный мистицизм и "Вечная Женственность" не имеют общего между собой. Смешение озарения и нервности ведет к пустоте".
Суть претензий Блока обнаруживается в контексте его рассуждений о несоответствии большинства опубликованных в сборнике статей его предисловию, где участники издания заявляли: "Вместе с Вл. Соловьёвым мы полагаем, что христианская истина, не отрекаясь от себя, может воспользоваться всеми произведениями ума, может сочетать веру религиозную со свободною философскою мыслью…" Реагируя на это заявление, Блок писал, что, провозглашая Вл. Соловьёва своим единомышленником и учителем, авторам сборника следовало бы понять, что Соловьёв никогда не был "оранжерейным мистиком", что "завещано развитие, а не топтание на месте" и что "мистическая косность" более ужасна, чем косность какого-нибудь позитивиста.
В переписке Эллиса с Блоком, начавшейся в начале 1907 г., несовместимость религиозного самоопределения того и другого – от чего и зависело их восприятие образа Беатриче – выявилось еще более конкретно. "Ваша Прекрасная Дама, – писал Эллис Блоку, – для меня, если и не Beata Beatrix, то Матильда из "Чистилища" Данте, которая погружает его в Лету, заставляя забыть все земное, и уготовляя его душу и тело для видения Беатриче! В Ваших стихах о Прекрасной Даме – есть нечто истинно СРЕДНЕВЕКОВОЕ…" В этой характеристике блоковского образа, в этом отзыве "мистическая косность" Эллиса, его "топтанье на месте" становятся очевидными. "Может ли современная душа молиться образам средневековья?.. – спрашивал он в письме к Блоку. – Да!" Между тем Прекрасная Дама никогда не была средневековой иконой, способной инициировать "нервный мистицизм", но – интуицией, ставшей основанием "мистической философии" Блока. Она "легко и чудесно" – скажем словами самого поэта – совмещала в себе "религиозное прозрение" и "здравый смысл". Блок писал: "Когда родное сталкивается в веках, всегда происходит мистическое… "Здесь тайна есть", ибо истинно родное сошлось в веках и, как тучи сошедшиеся, произвело молнию". Этой молнией и была Прекрасная Дама.
Отождествив Прекрасную Даму с Беатриче или Матильдой из Земного Рая, Эллис тем самым засвидетельствовал неадекватное восприятие основной мифологемы блоковской поэзии, ибо Беатриче мыслилась им "невоплощенной красотой", и ее лик, как писал он, "является лишь среди звезд, когда земля вовсе невидима, когда смертные очи слепнут и все мгновенно, как СНОВИДЕНИЕ". Подобные представления шли вразрез с утверждением самого Блока, что Прекрасная Дама "ПОТЕНЦИАЛЬНО воплощена в НАРОДЕ и ОБЩЕСТВЕ" и что "Мысль о Ней ВСЕГДА носит в себе зерно мысли о Конце. Значит, – говорил Блок, – если лицо носит ее печать, оно преобразует нечто". Иными словами, Прекрасная Дама поэта – залог пресуществления земной жизни. Он писал:
Зима пройдет – в певучей вьюге
Уже звенит издалека.
Сомкнулись царственные дуги,
Душа блаженна, Ты близка.
Переписка Эллиса с Блоком совпала с началом шумного размежевания в среде символистов. По словам Андрея Белого, причиной был спор, "что есть искусство, религия, мистика и т. д." Он вспыхнул, писал Г. Чулков, когда "символизм, окрашенный в цвет философского идеализма, стал эволюционировать в сторону… "мистического реализма"… Новые поэтические переживания породили и новую теорию поэзии", и Вяч. Иванов провозгласил "принципом новой поэзии принцип мифотворчества".
"Мистические реалисты", усмотревшие в мифотворчестве путь к "соборному символизму" (по терминологии М. Гофмана) и сгруппировавшиеся вокруг журнала "Золотое Руно", вызвали негодование сторонников "чистого символизма", какими считали себя В. Брюсов и "мистические идеалисты" Эллис, С. Соловьёв, Андрей Белый. "Соборный индивидуализм" петербуржцев, сотрудничавших в "Золотом Руне", они расценили как "трагедию индивидуализма" (А. Белый), как профанацию того, что "еще очень смутно и ценно в душе" и что ни в коей мере не может быть достоянием какого бы то ни было духа общественности. В результате брюсовские "Весы" начали длительную осаду "новой теории" символизма.
В первых рядах осаждающих были Андрей Белый и Эллис. Одним из главных пунктов расхождения между "москвичами" и "петербургскими литераторами", "ортодоксами" и "еретиками", они полагали принцип творчества "a realibus ad realiora" (лат. "от реального к высшей реальности"), сформулированный лидером "мистических реалистов" Вяч. Ивановым, который трактовал свою формулу как "движение от видимой реальности и через нее к более реальной реальности тех же вещей, внутренней и сокровеннейшей". Ни Белый, ни Эллис не отвергали формулы Иванова, Белый даже утверждал, что приоритет в ее обнародовании принадлежит, собственно, ему, но оба оспаривали ее истолкование, т. е. понимание "высшей реальности", которая была целью и сутью символического искусства. В этом споре Данте вновь оказался на пересечении мнений. В рецензии на книгу Иванова "По звездам" Эллис писал: "Мы вполне присоединяемся к лозунгу В. Иванова "a realibus ad realiora", но, ритмически восходя по ступеням, ведущим к несказанному ens realissimum (лат. "реальнейшее сущее". – A.A.), мы сознаем, что с каждой новой ступенью мы ближе и ближе к царству действительно-сущих (по Иванову, "реальных"), бессмертных образов и идей и все дальше и дальше от чувственно-эмпирической реальности, что наше восхождение есть не искажение физически данного, низшего мира, а раскрытие в нем доселе незримых аспектов и планов; говоря языком теософии, наше восхождение есть переход от низшего физического идеала к астральному и ментальному, на котором созерцание подлежит уже иным законам и на котором все прежние "реальности" окажутся "призраками". Путь же этого восхождения бесконечен.