В религиозно-мистическом знании Франциска Ассизского, его мистическом опыте роза, как известно, имела особенное значение. В одном ряду с ней мыслилась и Небесная роза Данте, где "божественное слово" прияло плоть (Рай, XXII, 73–74). В экстатическом видении поэта она представала в виде огромной розы, лепестками которой были все души праведных, а высшей из них – дева Мария. В XXXI песне "Рая" Данте сообщал:
Так белой розой, чей венец раскрылся,
Являлась мне Святая Рать высот,
С которой агнец кровью обручился.
С этой Небесной розой поэта, как ее множественное или земное отражение, связана роза Вяч. Иванова, который, обращаясь к дантовскому символу, писал:
Но твой расцветший цвет, как древле, отражен
Корней твоих земной отчизной:
Ты, Роза милая, все та ж на персях жен
И та ж под сенью кипарисной.
В восприятии Вяч. Иванова Небесная роза – это как бы Мировая душа. И потому в своем земном воплощении она всюду. Роза Иванова связывает воедино бесконечное число символов, сопровождая человека от колыбели через брак к смертному ложу и являясь универсальным символом его жизни и здешнего мира. В антологической эпиграмме "Паоло и Франческа" красная роза символизирует тайную любовь, приобретая дополнительные ситуативные значения стыдливости, нетерпения, восторга. В "Золотых сандалиях" символика розы, сопрягаясь с реминисценциями из "Божественной комедии", осеняет своими значениями не только любовь Вяч. Иванова к Лидии, но и Данте к Беатриче:
Когда б я знал, что в темном море лет
Светила роз моих, дробясь, дрожали –
Отражены, как письмена скрижали,
Замкнувшей в медь таинственный завет.Когда б я знал, что твой грядущий свет
Они за склон заране провожали,
Откуда тень за тению бежали
В угрюмый лес, где Беатриче нет:Златых кудрей меж кипарисов черных
Печалию тех смугло-желтых роз
Я б не венчал! Земле моей покорных,
Я б алых роз искал…
В системе символов средневековой культуры смугло-желтая роза ассоциируется с золотом, которое, чтобы загореться чистым блеском, должно перегореть в истязующем и испытующем огне и очиститься в нем, как очищается "горящее" человеческое сердце. Так в "цветочном коде" Вяч. Иванова смугло-желтая роза становится знаком скорби и блистательного мученичества. В "Золотых сандалиях" она соотносится со смертью Лидии. Как символ жизни, ей противостоит алая роза:
Разлукой рок дохнул. Мой алоцвет
В твоих перстах осыпал, умирая,
Свой рдяный венчик…
Таким образом, в лирике Вяч. Иванова земные отражения Небесной, или Белой, розы, символизирующей ангельскую чистоту, девственность и духовность, приобретают разные значения, которые не повторяют содержания дантовского символа, но исходят из его смысла.
В заключение хотелось бы заметить, что влияние Данте на духовную жизнь поэта было столь серьезным, что порой он собственную судьбу, неотъемлемую от его творчества, начинал рассматривать через мифопоэтические сюжеты "Божественной комедии". Показательно, что, выбирая название для своей последней книги, куда входили стихи "о памяти, богопознании, смерти", он долго колебался между заглавиями "Чистилище" и "Затворенный рай". Вместе с тем его отношение к художественной и гуманистической культуре Данте, в которой он искал прежде всего принадлежащее мистическому Средневековью, было, говоря его же словами, уже "омертвелой памятью, утратившей свою инициативность, не приобщающей нас более к инициациям (посвящениям) отцов и не знающей импульсов существенной инициативы".
Если творчество Данте явилось выражением мировоззрения переходной эпохи и тем самым проложило мост от прошлого к будущему, то апелляция Иванова к "монументальному преданию былой высокой культуры" имела реставрационный характер. Поэт нуждался в традициях, которые бы повышали репрезентативность созидаемой им религиозной эстетики и послужили фоном, обеспечивающим эзотерический план его лирике. Одна из таких традиций была связана с именем Данте, но в творческой практике Иванова, утверждавшего "субстанциальность" внутреннего религиозного опыта, она получила последовательное гностико-мистическое развитие. Дантовская идея антропоцентризма трансформировалась у русского поэта в идею "вертикального" человека, по отношению к которому все социально-историческое мыслилось деструктивным и внешним. Дантовская концепция искусства преломлялась в теорию священнодействия, свободного религиозного творчества, или теургию. Представлению о двух целях бытия, характерному для автора "Пира" и "Монархии", противополагалась идея смысла человеческого существования, мыслимого за пределами секулярной действительности. Социальный и религиозный реформизм Данте подменялся концепцией "мистического анархизма", "революции без насилия". Жестокие слова Блока: "В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать искусству", – таили в себе субъективную, но экзистенциальную для самого Блока правду. Позднее один из поэтов скажет: "Мы по-своему каждый свое ясновидели…"