В пользу нашего предположения свидетельствует также посвящение, с которым печаталась первая часть книги "Cor ardens": "Бессмертному свету Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал, той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем, стала из пламени свет в храмине гостя земли. Esse cor ardens той, чью судьбу и чей лик я узнал в этом образе Мэнады – "с сильно бьющимся сердцем"… как пел Гомер, когда ее огненное сердце остановилось". Эти строки перекликаются с дневниковой записью Вяч. Иванова, рождающей еще более отчетливые ассоциации с "Vita Nuova": "Лидию видел с огромными лебедиными крыльями, – писал после ее смерти Иванов. – В руках она держала пылающее сердце, от которого мы оба вкусили: она – без боли, а я с болью от огня. Перед нами лежала, как бездыханная, Вера. Лидия вложила ей в грудь огненное сердце, от которого мы ели, и она ожила; но, обезумев, с кинжалом в руках, нападала в ярости на нас обоих и, прижимаясь к Лидии, говорила про меня: "он мой!". Тогда Лидия взяла ее к себе, и я увидел ее, поглощенную в стеклянно-прозрачной груди ее матери". Некоторые мотивы рассказа как будто повторяют мистические темы и самоубийственно обостренную чувственность того же сонета из третьей главы "Новой жизни":
Уж треть часов, когда дано планетам
Сиять сильнее, путь свершая свой,
Когда Любовь предстала предо мной
Такой, что страшно вспомнить мне об этом:В веселье шла Любовь; и на ладони
Мое держала сердце; а в руках
Несла мадонну, спящую смиренно;И, пробудив, дала вкусить мадонне
От сердца, – и вкушала та смятенно.
Потом Любовь исчезла, вся в слезах.
Учесть подобные переклички кажется совершенно необходимым. Они корректируют восприятие и отдельных циклов, скажем, таких, как "Золотые сандалии", "Любовь и Смерть", "Венок сонетов", "Спор" (поэмы в сонетах) и всего сборника от первой до последней страницы. В этих стихах Иванов, вслед за Данте, переносил любовную страсть в трансцендентный мир. И делал это не стихийно, а эстетически осознанно. Когда он писал, что Данте через святыню любви был приведен к познанию общей тайны, то имел в виду и себя.
Иванов полагал, что именно опыт большой любви вернул ему веру в трансцендентное бытие. Посвящение в "высшую реальность", которое мыслилось аналогичным духовному преображению автора "Vita Nuova" (недаром поэт писал о Лидии: "Друг через друга нашли мы каждый себя и более, чем только себя; я бы сказал: мы обрели Бога"), повлекло за собой дантовские мотивы в любовной лирике Иванова. Свойственная роману Данте атмосфера мифа и сна стала характерной принадлежностью стихов, адресованных памяти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, и, в частности, тех, которые обращены к Маргарите Сабашниковой. Летом 1908 г. Вяч. Иванов помечал в дневнике: "42 сонета и 12 канцон должны, по меньшей мере, войти в мою будущую книжку "sub specie mortis" по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной". Запись знаменательная, если учесть роль, какую играло число в символике Данте. Семантизируя число канцон и сонетов, Иванов создавал свою собственную мифопоэтическую систему, типологичную сакрализованной, характерной для "Новой жизни" и "Божественной комедии". Познакомившись с первыми стихами книжки, вероятно, с ее замыслом, М. Кузмин советовал ему написать "соединительный текст (прозаический комментарий. –A.A.) по образцу "Vita Nuova"". Конечно, для Вяч. Иванова была значима не только традиция Данте, но и Петрарки. Его "Canzone I in morte di Laura" он избрал эпиграфом к циклу "Любовь и Смерть". Причем образ Лидии в этом цикле, как и Лауры в стихах Петрарки, не претворялся в символ высшего существа. Ни Лаура, ни Лидия не ангелизировались, их земная красота не приобретала сакральный или всецело небесный смысл. Вместе с тем в канцонах и сонетах Вяч. Иванова царило родственное скорее Данте, нежели Петрарке, настроение, которое находило удачное выражение в одном из стихов поэмы "Спор": "Тесна любви единой грань земная…" (ч. 2, с. 21).
Эта строка и предполагала перенесение любовной страсти в потусторонний мир. Но если мистицизм Данте не лишал его поклонения своей мадонне, человеческого величия и благородной жизненной силы, то Вяч. Иванова мистика вела к эйфории, которая вытесняла подлинный драматизм. В дневнике 1909 г. он записал любопытный разговор с Маргаритой Сабашниковой: "Сегодня вечером: – Почему не нравятся мои сонеты – не эстетически, а субстанционально? – Потому что вы в них бальзамируете". "Бальзамируя", Иванов не столько предохранял Лидию от забвения, сколько доводил чувство к ней до изощренных превратностей. Через неделю после разговора с Сабашниковой он занес в дневник запись о посещении праха Л. Д. Зиновьевой-Аннибал: "Погружая руки в землю могильной насыпи, я имел сладостное ощущение прикосновения к Ее плоти". Такие переживания, видимо, и рождали исполненные невероятной экзальтации, но "эстетически" безукоризненные стихи:
Зловредный страж, завистник, соглядатай! –
Воскликнул я. – О смерть, скупой евнух!
Ты видела сладчайший трепет двух
И слышала, что в нас кричал Глашатай
Последних правд! – восторг души, объятой
Огнем любви! Когда б, таясь, как дух,
Не тать была, а добрый ты пастух, –
Твоих овец ты б увела, вожатый,
Не разлучив, в желанные врата!
И на одной застыли б мы постели,
Она и я, прижав к устам уста;
И на костре б одном сердца сгорели,
И две руки единого креста
В борении одном закостенели.
В "Cor ardens", где напечатан этот сонет, один из разделов книги также озаглавлен по латыни – "Rosarium". В католическом обиходе розарий соотносится с особой молитвой, соединенной с размышлениями о пяти "радостных", пяти "скорбных" и пяти "славных" таинствах богородицы, а сама роза почитается атрибутом богоматери. В стихотворении "Ad Rosam" Иванов писал:
Тебя Франциск узнал и Дант-орел унес
В прозрачно-огненные сферы.
Ревнуют к ангелам обитель нег – Пафос –
И рощи сладостной Киферы.