В 1841 г. было окончено издание собрания сочинений A. C. Пушкина, предпринятое Жуковским. Белинский отозвался на это выдающееся событие рецензией "Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI". В IX томе под общим заголовком "Подражание Данту" Жуковский напечатал два стихотворения: "В начале жизни…", "И дале мы пошли…". Последнее стихотворение связано с дантовской традицией тематически и ритмически, первое – вроде бы только ритмически; оно не имеет прямого отношения к "Божественной комедии", хотя и написано терцинами. Но рецензент отмечал: ""Подражание Данту" для не знающих итальянского языка верно показывает, что такое Дант, как поэт. Вообще, у нас Дант какая-то загадка: мы знаем, что Шлегель его провозглашал чуть-чуть не наравне с Шекспиром; были о нем даже целые диссертации, хотя немножко и бестолковые; переводы из Данта, еще более диссертаций, добили его на Руси. Но теперь, после двух небольших отрывков Пушкина из Данта, ясно видно, что стоит только стать на католическую точку зрения, чтобы увидеть в Данте великого поэта. Прислушайтесь внимательным слухом к этим откровениям задумчивого, тяжело страстного итальянца, которого душа так и рвется к обаяниям искусства и жизни, несмотря на весь свой католический страх греха и соблазна…" [V, 270].
Оставим без внимания незаслуженный выпад Белинского против "бестолковых диссертаций", которым он метил в С. Шевырёва, не будем пока придавать особого значения и справедливости мнения критика о русских переводах Данте. В этом отзыве важно прежде всего то, что Белинский, как, впрочем и Шевырёв, угадал Данте, его дух в пушкинском стихотворении "В начале жизни…". В этом, несомненно, есть и заслуга Жуковского, объединившего не столько "по ошибке", сколько по художнической интуиции два стихотворения под одним заголовком и тем самым направившего восприятие критика по правильному пути. Белинский совершенно верно утверждал позднее, что Пушкин "несколькими терцинами в духе Дантовой "Божественной комедии" познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике" [VII, 289]. ""Подражание Данту", – писал он, – можно счесть за отрывочные переводы "Божественной Комедии"" [VII, 352]. Ощущение непосредственной связи пушкинских творений с творчеством Данте было закреплено позднейшей интерпретацией отрывка "В начале жизни…" Г. А. Гуковским. Он полагал, что Пушкин "раскрывает сложный мир человека эпохи Данте и, может быть, Петрарки, структуру сознания итальянца на закате средних веков, когда культура Италии уже прорывалась к солнцу Возрождения". Другое соображение, также подтверждающее правоту Белинского, высказал Д. Д. Благой: "Когда Пушкин задумал свой отрывок и начал работу над ним размером "Божественной комедии", его творческая мысль обращалась не только к столь захватывающему его "Аду", но и к другому произведению, которое <…> было ему в эту пору особенно близко, привлекло его повышенное внимание – к дантовской "Новой Жизни"".
Пушкинские стихотворения сыграли важную роль в процессе постижения критиком художественного гения Данте. Белинский освободился от поверхностного скептицизма по отношению к поэту и уже в 1842 г. язвительно высмеял Шевырёва за небольшое стихотворение "Чтение Данте":
Что в море купаться, то Данта читать:
Стихи его тверды и полны,
Как моря упругие волны!
Как сладко их смелым умом разбивать!
Как дивно над речью глубокой
Всплываешь ты мыслью высокой:
Что в море купаться, то Данта читать.
В критическом отделе "Телескопа" стихотворение было охарактеризовано как "отливающее глубиной мысли", но этот комплимент был ничем не оправдан, ибо легковесность непродуманных сравнений Шевырёва вступала в контраст с суровым и задумчиво-торжественным тоном терцин "Божественной комедии". Именно поэтому стихи Шевырёва были восприняты Белинским как профанация поэзии Данте. В связи с этим он раздраженно писал о тех рифмотворцах, "у которых кажется, что ни слово, то мысль, а как вглядишься, так что ни слово – то риторическая завитушка или дикое сближение несближаемых предметов. Один из таких господ, пожалуй, так опишет вам дружбу: "У меня, – скажет он, – есть в сердце рана; она вечно истекает кровью: ее нанес мне друг нежною рукою, и сквозь ту рану он смотрит в мое сердце", и тому подобное. Другой, пожалуй, пропищит: "Что в море купаться, то-де читать Данта, его стихи упруги и полны, как моря упругие волны"" [VII, 125]. Белинский тут же замечал: "Гладкий и звучный стих, вне содержания, обнаруживает только способность к форме поэтической, в отношении к истинной поэзии он то же самое, что риторика в отношении к истинному красноречию" [VII, 124].
Органичное единство формы и содержания было для Белинского одним из критериев подлинности гениального произведения. Он считал, что "форма" не может вырабатываться отдельно от идеи [II, 125]. Художник "творит для своих идей свои формы" [1, 69]. Художественна только та форма, "которая рождается из идеи" [V, 259]. На фоне этих высказываний особый смысл приобретает одно из суждений критика о "Божественной комедии". Он писал: "Форма поэмы Данте так же самобытна и оригинальна, как веющий в ней дух…" [VII, 406]. В этих словах заключено прямое признание высочайших достоинств "Комедии".
Утвердившись во мнении о поэме Данте как замечательном шедевре мировой литературы, Белинский все чаще стал обращаться к его творчеству как одному из аргументов в своей полемике с оппонентами. После публикации "Мертвых душ" завязался спор критика со славянофилами. Белинский и славянофилы восторженно встретили гоголевское произведение, но очень скоро обнаружились существенные различия в позиции Белинского, с одной стороны, и К. Аксакова, С. Шевырёва – с другой. В своей второй статье "Похождения Чичикова, или Мертвые души…", помещенной в восьмой книжке "Москвитянина" за 1842 г., Шевырёв уверял: "…содержание ("Мертвыхдуш". –A.A.), разумеется, дано Россиею, и Поэт всегда ему верен, но ясновидение и сила фантазии, с какими воссоздается далекий мир отчизны, воспитаны в Гоголе итальянским окружением…" Восхищаясь "чудными сравнениями, встречающимися нередко в "Мертвых душах", Шевырёв продолжал: "Их полную художественную красоту может постигнуть только тот, кто изучал сравнения Гомера и итальянских эпиков, Ариосто и особенно Данта, который, один из поэтов нового мира, постиг всю простоту сравнения гомерического и возвратил ему круглую полноту и оконченность, в каких оно являлось в эпосе греческом. Гоголь в этом отношении пошел по следам своих учителей".
С Гомером сравнивал Гоголя и К. Аксаков. "В поэме Гоголя, – писал он, – является нам тот древний, гомеровский эпос; в ней возникает вновь его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий размер <…>, мы видим разницу в содержании поэм; в "Илиаде" является Греция со своим миром, со своей эпохою, и, следовательно, содержание само уже кладет здесь разницу, но эпическое созерцание Гоголя – древнее, истинное, то же, какое у Гомера <…> из-под его творческой руки восстает, наконец, древний, истинный эпос…" Белинского сразу же насторожил этот апофеоз эпических начал гоголевского произведения. В сопоставлении "Мертвых душ" с древним эпосом, а Гоголя с Гомером и Данте он увидел желание умалить социально-историческое содержание поэмы, ее разоблачительный пафос и резко выступил против того, чтобы "путать чужих в свои семейные тайны" [VI, 259]. В "Объяснении на объяснение по поводу поэмы Гоголя…" Белинский иронизировал над критикой, которая находит сходство русского писателя с Гомером и Данте, и заявлял: "…а мы, с своей стороны, беремся найти его с добрым десятком новейших поэтов" [VI, 418].