Солдаты засмеялись, улыбнулся и старший лейтенант.
Пряхин взял паренька за руку:
- Ну, ладно, иди на кухню. А я на станцию схожу, осмотрю местность, поговорю с людьми… Мы потом решим, как нам поступить. Обдумаем и твоё предложение.
На станции Пряхину подтвердили всё, что говорил Фёдор: самолёт, действительно, летал на низкой высоте, подкрадывался со стороны копны, и зенитная пушка, стоявшая здесь несколько дней, его не доставала.
Возвращаясь на батарею, он думал: "В копну, конечно, орудие не поставишь, но где–нибудь поближе…"
Подошёл к Касьянову. Тот сидел на свежевырытом бруствере и в сильный артиллерийский бинокль оглядывал Федькину копну.
Заметив командира, поднялся.
- А Федька–то дельную мысль подал: орудие там вполне разместится. Может, попробуем, товарищ старший лейтенант?
Всего лишь несколько дней служили они вместе, а Пряхин уже успел полюбить Касьянова. Обстоятельный и умный парень. Ему бы офицером быть.
- А ну–ка, дай бинокль!
"Места, конечно, маловато. Вот если бы стог соломы тут был!.. Однако орудие замаскировать можно".
Показался паровоз, за ним вагоны с красными крестами на боку. Это был эшелон с ранеными солдатами, их везли с передовой. Там, на западе, в нескольких километрах от Кочубеевки, шли горячие бои. Враг рвался к Воронежу и Курску. На станции теперь скопилось четыре состава: два с боеприпасами, один - с ранеными и ещё какой- то сборный. Впереди был разбит железнодорожный мост, и движение поездов временно остановилось. Командир батареи, ставя задачу, сказал Пряхину: "Головой отвечаешь за станцию, чтоб ни одна бомба не упала!"
Пряхин повернулся к старшему сержанту:
- Быть посему! Зарывайся в копну, готовь орудие к бою!
Никогда не приходилось зенитчикам стрелять в таких условиях, невиданное это было для них занятие, однако за дело взялись резво. Подвезли на машине орудие, ящики со снарядами. Из посёлка принесли грабли и вилы. Проделали в копне проход, расчистили площадку. В орудийном расчёте половина бойцов - люди деревенские, из соломы они быстро наплели маты и закрыли орудие так, чтобы при стрельбе копна не загорелась. Наконец всё устроилось: и снаряды подносить удобно, и копна не изменила формы. Лётчик, если он на этот раз появится, никаких перемен не заметит. Одно плохо - не было с бойцами Фёдора: как ушёл он с батареи ещё утром, так и не появился.
Привезли обед. Раскладывая по котелкам пшённую кашу со свиной тушёнкой, ефрейтор Канарейкин сказал:
- Ах, жаль, нет парня!
Кто–то из солдат заметил:
- Башковитый паренёк! Ишь веда, чего придумал…
Пушкари помолчали, им было неловко за то, что они не сразу оценили умное предложение, да ещё позволили себе насмехаться над Фёдором.
День клонился к вечеру. Солнце некоторое время стояло над зенитчиками и словно бы изумлённым оком наблюдало за их работой, потом медленно стало скатываться к горизонту и, красное, разомлевшее от дневных трудов, на минуту остановилось у самого края земли - как раз в том месте, куда тянулись чёрные нити железнодорожных путей.
Солдаты замерли у своих мест. Откуда ни возьмись, появился Фёдор. Быстро обежал копну, оглядел её со всех сторон и остановился у ствола орудия.
- Во, здорово! - воскликнул он. - Я же говорил вам, говорил!..
Заметив Касьянова, стоявшего под тенью плетёного щита, Фёдор помялся и спросил:
- Можно, я снаряды буду подносить?
- Снаряды? - удивился командир орудия. - Ну нет, это дело сноровки требует, тут, брат, нельзя без учёбы. Да к тому же гражданский человек в боевом расчёте не положен. Ты нам другую службу сослужи. Вон сосна на пригорке стоит, видишь?
- Вижу.
- На самую верхушку можешь забраться?
- Эка важность! - хмыкнул Фёдор. - Я и не на такие деревья лазал!
- Вот тебе бинокль, а вот флажок красный. Забирайся на сосну и смотри в оба. Как только самолёт услышишь или увидишь, - сигнал подавай. Вот так!
И старший сержант стал размахивать над головой флажком.
- Понял, понял!
Фёдор помчался к сосне. Ефрейтор Канарейкин, провожая его взглядом, проговорил:
- Ах, жаль, каши у нас не осталось. Парня бы накормить надо.
- Что–нибудь придумаем, - успокоил его старший сержант.
А Федька тем временем подбежал к сосне и кошкой вскарабкался на вершину. Удобно расположился между двумя большими ветвями и как взаправдашний артиллерийский наблюдатель стал в бинокль оглядывать небо. На западе - в том краю, где бились с врагом наши армии, - разлилось красное зарево вечернего заката. Чудилось Фёдору, что это отражался в небе огонь орудийных залпов, и даже как будто слышались разрывы бомб и снарядов, лязг танковых гусениц, гул моторов. В то время картины боёв зримо представлялись и людям, жившим далеко в тылу, - и старикам, и женщинам, и детям. Федя жил в прифронтовой полосе. Совсем недавно в их посёлке были немцы, - он войну видел в лицо, её страшные картины стояли у него перед глазами. И только ночью, засыпая в своей пустой и холодной комнате, он забывал об опасностях, о том, что остался один, без родителей, и что нет у него одежды, и ел он только то, что удавалось добыть на редких случайных заработках. Вот и сейчас он очень хотел есть, а вечерняя тёплая истома клонила ко сну. Вспомнил, что уже несколько ночей он не был дома, жил на станционных путях, возле эшелонов с ранеными, - то подавал им воду, то свёртывал из клочков газеты самокрутки - выполнял все просьбы, с которыми к нему обращались. Иной раз помогал сестре или няне: приносил воды из колодца, выносил из вагона мусор, старые бинты. Раненые его кормили, говорили ему ласковые слова, обещали помнить о нём и писать ему из госпиталя письма.
И теперь, думая о раненых, он забывал голод, и ему было хорошо.
Между двумя ветвями он устроил настоящее ложе, и сон подкрадывался к нему, но Фёдор помнил, что находится на посту, что батарейцы на него надеются и ждут от него сигнала. При этих мыслях он стряхивал дремоту, принимался вертеть головой и внимательно осматривал небо на западе. Правда, самолёт всегда появлялся в сумерках. Один раненый лётчик говорил, что фашисты боятся наших истребителей и подкрадываются к цели по–воровски, под покровом сгущавшейся темноты. А теперь ещё светло, можно бы, казалось, и подремать, но Фёдор зорко оглядывал пространство, чутко ловил малейшие звуки.
Но вот перед глазами поплыли картины недавнего детства, когда войны ещё не было и все люди жили беззаботной счастливой жизнью. Вспомнился теплый апрельский день, когда отец его, Николай Николаевич Ус, помощник машиниста паровоза, привёз из города Богодухова новенький велосипед, посадил на него сына и сказал: "Я буду толкать тебя сзади, а ты рули". И Фёдор поехал. Он рулил сам и не падал, и ехал вперёд, и, когда надо было, сворачивал на одну тропинку, на другую… Вот только ноги его не доставали педалей, и он не мог сам крутить колёса. Но и так ему было хорошо, и он всей грудью вдыхал прохладный весенний воздух, и ехал всё дальше от барака, в котором они жили.
На следующий день, катаясь с отцом, он изловчился доставать педали и, перевешиваясь то в одну сторону, то в другую, нажимал на них, и велосипед, повинуясь его воле, ускорял ход. Фёдор оглянулся назад, увидел, что отец отстал и что он едет один… И тут он от восторга закричал: "Папа, гляди! Я еду один!.." И ещё сильнее стал нажимать педали и уехал далеко–далеко, а там развернулся и так же самостоятельно подъехал к бараку. Отец и мать сидели на лавочке и улыбались. Отец сказал: "Федька–то мой - орёл!.."
Это было весёлое, счастливое время. И Фёдор, наверное, ещё что–нибудь припомнил бы, но снизу его окликнул звонкий девичий голосок:
- Эй, парень! Слезай! Ужин тебе принесла.
Он ловко спустился на землю, взял из рук девушки котелок, стал есть. Девушка сидела рядом, - ему было неловко, и он делал вид, что совсем не голодный, что только так… проголодался малость.
- Давай знакомиться, - сказала девушка, - меня зовут Марина. Я из отделения связи, телефонистка - Марина Морозова. Вон, видишь, в траве телефонный аппарат спрятала. Я и нитку сюда протянула, - на случай, если будет темно и твоего флажка не увидят. Так что ты того… Как заметишь самолёт, - кричи мне. Флажком маши и кричи.
- Понятно.
Фёдор был недоволен вторжением в его пределы постороннего, как он считал, человека. Он и один бы справился - чего уж тут! Однако, Марина ласково смотрела на него, и ему было с ней хорошо. Она была красивая и ещё совсем молодая, - наверное, немногим старше Фёдора.
Марина взяла у Фёдора бинокль и стала наблюдать. С минуту она стояла на пригорке, что возвышался близ сосны, а затем взобралась на несколько нижних сучьев и наблюдала уже с дерева, хотя сидела она и не очень высоко от земли.
Впрочем, Фёдор быстро управился с кашей. И снова взобрался наверх и занял своё излюбленное место. Марина же, отдав ему бинокль, спустилась на землю, пошла к своему телефону.
И долго они сидели на своих местах: Фёдор - наверху, Марина - внизу. Уже солнце утонуло за чертой горизонта и верхняя кромка заката подёрнулась лиловой полосой, растаяли на земле тени и всё стало окутываться серым полумраком - и только в воздухе по–прежнему стояла тишина, и ничто не нарушало тёплой истомы летнего вечера. Юный наблюдатель зорче вглядывался вдаль, в ушах у него звенело от напряжения. Он всё ждал: вот–вот раздастся прерывистый гул самолёта, а затем и сам крылатый разбойник покажется над лесной посадкой.
На станции от взрослых людей Фёдор слышал, что немцы - люди пунктуальные, летают в одно и то же время - минута в минуту.