Однако в торжественный и страшноватый день драки вдруг оказывалось, что мы должны ехать в гости к дяде Семену и тетке Лидии. И я сразу забывал о кулачном деле. Нет, вы должны мне поверить: я никогда не подводил товарищей и не был трусом. Но вот как-то так получалось. Я забывал обо всем на свете потому, что у дяди был настоящий казенный автомобиль, насквозь пропахший бензином и маслом. Этот автомобиль всегда сотрясался от кашля, за ним постоянно тянулась крученая кишка дыма, но в те времена не существовало других автомобилей. И мне была высшая удача - покататься, давясь ветром, на этой великолепной машине и даже подержаться за ее черный, до блеска потертый руль.
Только на другое утро, холодея от сознания своей невольной вины, я вспоминал о драке.
- Трус! Все скажут! - выкрикивал я маме. - Ты нарочно подстроила, что мы поехали в гости!
- Нет, я просто забыла, - отвечала мама и шла на улицу. Там она находила Кольку Рыжего, самого главного среди нас, и объясняла ему:
- Вчера мы были в гостях, и сын не мог выполнить своего слова.
И Колька Рыжий, грубиян и заводила всякого шума, Колька, которого никто не мог испугать и смутить, становился сразу гладким, как ручная кошка:
- А как же, тетя Полина, я это все понимаю. Это уж, конечно... нечего и говорить...
И грозился мне кулаком за спиною мамы.
В четырнадцать лет я ушел из дома. Мы жили уже в Магнитке. Думал: мама будет плакать, просить, чтоб остался, - и мне будет тяжко ее обидеть. Но она как сидела за столом, так и осталась сидеть, только глаза ее затуманились от боли, удивления и обиды. И еще я запомнил: крупно вздрагивали ее руки, будто их кололи иголками.
На один миг ноги у меня стали кисель-киселем, и я понял: скажи она - и я останусь, и ради ее слова брошу свои мечты, и свою жажду путешествий, и свое неистребимое желание жить "по себе".
Но она промолчала. И лишь умоляюще переводила милые свои глаза, полные слез, с отца на меня, с меня на отца.
- Нет, - сказал папа, поняв ее. - Хочет идти - пусть уходит. И я ничего не дам ему. Пусть заработает себе и штаны, и хлеб, и жену. Я начал раньше, чем он. В одиннадцать лет был репетитором, и сыновья лабазников, в которых я вдалбливал арифметику, звали меня Соломон Павлович. Пусть идет...
И я перебрался в общежитие, а через два года ушел бродяжить и строить новые гиганты индустрии. Мы все в ту пору мечтали об этом.
Ни тогда, ни потом я не был в обиде на отца. Я зарабатывал себе все, о чем говорил отец, и учился молчаливой драке с нуждой.
Как-то, через много лет, меня отыскали братья, и один из них промолвил, угрюмо морща брови:
- Болеет мама. Навестил бы...
Через три дня, перепрыгивая с поезда на поезд, я добрался до родного города. Нет, я родился не в этом городе. Папа привез сюда всю семью года за три до моего ухода из дома. Но я копал котлованы этого города и строил его цеха; и его лютые ветра выдубили мне кожу. И вот теперь я трясся на попутном грузовике, с наслаждением дышал дымом домен и красноватой пылью взорванной руды, потому что это был мой город, и здесь была моя мама. Больная мама. Только не опоздать бы, только бы ничего не случилось!
Она встретила меня слезами и засыпала вопросами, - я плохо помню первые минуты встречи - так были хмельны они, эти минуты восклицаний.
Потом мама спохватилась.
- Ты, верно, хочешь кушать? - спросила она. - Возьми в духовке обед, сынок. Поешь - и расскажи мне все. Как жил, сынок? Мы даже не знали, куда посылать тебе деньги. Из-за этого, может, и состарился отец.
О себе мама не сказала ничего.
Когда волнуюсь, - совсем не могу есть. И потому я тыкал ложкой в тарелку, чтобы немного обмануть маму, - и смотрел на нее во все глаза. И не видел ни ее морщинок, ни первого снега в ее милых русых косах, ни кухонных мозолей на ее руках. Ничего этого не видел. А мне сияли, лучились прямо в душу ее добрые, такие ясные и чистые глаза, которые ни обидеть, ни обмануть нельзя. Наклоняясь над маминой кроватью, я слышал нежный запах раннего кукурузного початка, струившийся от ее волос. И снова чувствовал себя маленьким несмышленым мальчишкой, маленьким, бесконечно сильным мальчишкой, у которого есть мама.
- Так расскажи мне, сынок, все про все. Я хочу знать, какой была твоя жизнь.
И я без утайки поведал маме о прожитом. Обо всем. Да, я избродил много дорог и перепробовал множество дел. Рубил железо, досиня избивая молотком левую ладонь: поначалу молоток попадал не в зубило, а в кулак. Стоял за токарным станком, строил домны, плотины и электрические станции, чтобы потом сказать себе, что жил, как человек. Все так, мама. Я ночевал в сапогах и в шинели на койке насквозь промороженного барака. Целовался с девчонкой, жившей за деревянной перегородкой. Целовался через дыру в досках, разделявших общежитие на две половины. Да, конечно, курил махорку и ел, как все, кашу-блондинку, ежедневную еду тех полудетских моих времен.
- Здравствуй, сын. Надолго ли?
Это папин голос.
Отец подает мне руку.
Это - большое доверие, и мне хочется чем-нибудь порадовать отца, сказать ему приятное.
- Знаешь, батя, - говорю я, - в памяти у меня застрял смешной случай. Ты умывайся, а я расскажу.
- Да, да, сынок, расскажи. - торопливо восклицает мама.
- Я слушаю, - нагибает посеребренную голову отец.
- Это было здесь. Тогда я строил вторую домну и, кажется, был постоянно голоден. Я не стал бы упоминать о тощей еде, но она имеет прямое отношение к моему рассказу. Так вот, был голоден и шел с работы к себе в барак. На моем пути был другой барак, в котором торговали пивом и сладкой водой. Я получал тогда, отец, двадцать девять рублей тридцать копеек в месяц, - и зашел напиться воды.
За столиком, в углу, сидел работяга-старик и баловался пивом. В ту минуту, когда увидел меня, он уже, кажется, сильно набаловался. И, верно, поэтому позвал меня к своему столу. Налил стакан пива и приказал:
- Пей, парень. Пей, раз ты - моя смена.
Я был горд вдвойне: мне оказали доверие, и я был смена рабочего класса. Для меня это много значило.
И я выпил стакан пива.
Я поминал, отец - мы жили тогда несытно, и этот стакан сильно пошатнул землю подо мной. К себе в барак я пришел великолепно веселый и разговорчивый, и обещал товарищам очень просто пройтись по одной доске, и подмигивал девчонкам через дыру в перегородке.
То были суровые времена, отец. Ты, разумеется, помнишь. Утром меня вызвали на срочное бюро комсомола и решили исключить из его рядов. И когда уже оставалось только поднять руки, чтобы оборвать мне судьбу, встал секретарь бюро и сказал:
- Я его не защищаю. Заслужил, нечего сказать. Пьяный - и молол черт-те что. Но есть смягчающее обстоятельство...
Секретарь выдержал паузу и заключил:
- Батя у него - специалист. Мужик - ничего, подходящий, я знаю. И давайте ограничимся строгачом...
Я подмигнул папе:
- Вот так, отец, ты меня здорово выручил.
Мама смотрела молодыми влюбленными глазами на папу, и добрая, немного грустная улыбка не сходила с ее губ.
Отец поерошил черную с серебром шевелюру, похрустел длинными пальцами и сообщил задумчиво:
- Выгнать тебя надо было все-таки...
И мне стало понятно, что он до самой своей смерти будет видеть во мне мальчишку, вечно вытворяющего глупости. И я улыбнулся отцу и предложил ему:
- Давай-ка, батя, выпьем по рюмке за все, что было. Не возражаешь?
И отец, который терпеть не может водку, выпил со мной, как и положено мужчинам.
Когда мама выздоровела, я уехал.
Прошло еще несколько лет.
К этому времени папу перевели в Москву, и он заведовал там больницей. Мама работала лаборанткой и вела хозяйство. Младшие мои братья были еще под ее крылом.
И вот тогда, в тот черный год, на нашу семью упало страшное несчастье. Мама внезапно и без всяких причин заболела.
Отец побелел, когда ему на консилиуме сообщили диагноз.
У мамы был рак.
Все это мне рассказали потом братья.
Маму срочно оперировали, но через месяц врачи обнаружили метастазы. Мучения и смерть должны были стать уделом моей мамы, будь проклята эта слепая неведомая болезнь!
Мой отец - упрямый и сильный человек, - и он не покорился судьбе.
Все врачи отступились от жизни моей мамы, и отец остался один на один со страшной болезнью. Он был врач - и знал, чем все должно кончиться, но не верил, не мог верить в этот конец.
Много дней боролся отец со смертью мамы, и на бледном его лице неистово горели запавшие глаза, уже только глаза фанатика, а не врача. Он перепробовал все средства и все меры, чтобы остановить болезнь. И наконец совершенно обессиленный, упал духом.
Тогда ко мне на Урал пришла телеграмма:
"Приезжай прощаться с мамой".
Я смотрел на бумажку телеграммы, и буквы прыгали в глазах.
В те дни меня призвали в армию, надо было ехать на службу. Что делать?
И я побежал в военкомат и показал телеграмму.
- Я понимаю тебя, сынок, - сказал военком, и шрам у него на лбу покраснел. - Дай мне подумать...
Он направил меня на службу в Пролетарскую дивизию столицы, чтобы я смог исполнить свой последний сыновний долг перед мамой - проститься с ней.
Я вбежал в московский дом с тяжкой мыслью, что уже поздно.
Отец сидел за письменным столом, уронив голову на руки, и серебряные его волосы вздрагивали от ветра из форточки.
Увидев меня, он поиграл желваками на скулах и кивнул на соседнюю дверь:
- Поди простись с матерью. Ночью она умрет.
Я вышел в небольшой садик под окнами, выплакался и побрел к маме.