Поэтому всегда найдется и свидетель и комментатор:
– Наивный человек. С Альбертом в бильярд! Босой по шпалам домой пойдет…
Цветков подкатывается к «приживалке»:
– Тася, узнайте у Додика фамилию этого Саши. Только… – он прикладывает палец к губам. – Я хочу над ним подшутить…
…Гости расходятся с «четверга». У подъезда дома Боборыкиных стоит машина, Томин для вида копается в моторе, косясь на дверь. Оттуда под руку с Додиком появляется Руднева.
– Эге, засел? – говорит Додик. – Ищем запасную свечу. – С серьезным видом он шарит в боковом кармане.
– Свечи целы, подержи фонарик. Тут малюсенький контакт… Оп, и готово. – Томин закрывает капот. – Заднее сиденье, как видишь, занято, но даму подвезу с удовольствием.
Руднева усаживается и оглядывает заднее сиденье, заваленное свертками.
– С приобретением вас!
– Спасибо. Вас по-моему, тоже?
– В общем, да, – чуть замявшись, признается Руднева.
– Чудесно. – Томин трогает машину.
Они катят по вечернему городу и вскоре болтают уже по-приятельски.
– Чуть не забыл! – восклицает Томин и тормозит, немного проехав телефонную будку. – С вашего разрешения, крошечный звонок. Задержался я у Боборыкиных, надо перед одной знакомой извиниться.
В автомате он говорит вполголоса:
– Петр Сергеич? Это я. Спешу. Два слова. Срочно номер в гостинице «Россия». Сегодня я должен там ночевать. И я там уже три дня живу, понял?.. Свяжусь попозже.
* * *
В краеведческом музее все по-прежнему, все так же сквозь высокие окна бывшего купеческого особняка светит случайное декабрьское солнце на две «талановские стены», на парчовые кресла и мраморный столик. Все по-прежнему, и Пчелкин пока тут, только вместо «Инфанты» – пустой квадрат.
Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются.
– Ну и как? – спрашивает Зыков. – Узнаете свои работы?
– С одной стороны, как будто да, с другой – как будто и нет.
– Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно.
– И у меня!
– Да, кто-то по ним лихо прошелся.
– А главное – мы не обрабатывали под старину.
Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел.
– Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например?
– Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился.
– А вы?
– Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают.
– Таким образом, на данный момент в музее находятся сделанные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно?
– Правильно, – вразнобой подтверждают студенты.
– Моей копии нет, – выступает вперед хорошенькая синеглазая девушка.
– А что вы копировали?
– «Инфанту с яблоком» Веласкеса.
– Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? – адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну.
– Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела.
Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посекретничать.
– Скажите, вот это… что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи… Это для следствия важно?
– Чрезвычайно важно.
– Тогда я обязана сообщить – с «Инфантой» было иначе…
– Слушаю.
– Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье… И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать… В сущности, копия скорей его, чем моя.
– А кто такой Антон Владимирович?
– Наш руководитель практики. Цветков.
* * *
Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова.