Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, материалом для допроса.
И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп.
– Я не стремился руководить практикой, – не спеша объясняет Цветков. – Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать.
– Вы собственной рукой вносили поправки в работы студентов?
– В подобных случаях это не принято.
– Значит, не вносили?
– Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно.
– Меня интересует, как обстояло дело в данном случае.
– Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах.
– Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством?
– Я слышал, что существует такое мнение.
– Вы его разделяете?
Цветков задумывается.
– Нет… Это маловероятно – копии были все-таки ученические.
– В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее?
– Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у.
– Ваши отношения с директором Пчелкиным?
– С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали.
– О чем?
– Что называется, о погоде.
– По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой «Искусство Фаберже».
Снова Цветков выдерживает паузу.
– Да-да, припоминаю, он хвастался.
– И даже хотели ее купить.
– Разве он продавал?
– Я выясняю ваши намерения.
– Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие.
– Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги?
– Затрудняюсь, чуть не год прошел.
– Девять с половиной месяцев… Я очень утомил вас своими расспросами?
– Ну я понимаю – служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, – пожалуйста.
– Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с «Инфанты» Веласкеса.
– Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. – Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице.
– Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами?
– Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели – синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцветающая юность, застенчивость… Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину.
Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из «козырных» моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что «греховодник» уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту:
– Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику.
– Я?! – вздрагивает Цветков. – Это кто же говорит?
– Вахтерша училища.
– Глуха, бестолкова и вечно порет чушь.
– Вахтерша видела, как вы разговаривали с шофером, который выносил картины. И потом вместе с ним уехали.
– Вранье. Я слышал, шофера присылали под вечер, так что и его-то мало кто видел. А тетка Настасья сумела углядеть меня. Так-таки прямо и заявляет, что видела?
– Нет, – неохотно признается Зыков, – нетвердо. Говорит, «кажется».
Цветков облегченно смеется.
– Если б это было твердо, а не «кажется», я бы здесь у вас давно сидел. И не в качестве свидетеля.
– Еще ничего не потеряно, товарищ Цветков, можно наверстать. Чем вы объясните, что во время руководства практикой не жили в гостинице, хотя для вас бронировалось место?
– Если б такой вопрос задала жена, пришлось бы врать и выкручиваться. Вам отвечу честно – предпочитаю ночевать не один.