О несохранении четности догадались ученые Ли и Янг. Запиши, Ирина, это тоже спрошу… Мартынов, что ты крутишься? – Альберт обращается к парнишке, сидящему между двумя девочками. – И туда тянет и сюда? – Класс отвечает легким смешком. – Вот отчего все людские беды – от свободы выбора. Не умеем выбрать и потому плутаем…
Ребята, конечно, улавливают в речах учителя второй смысловой слой. Но не подозревают, насколько этот подтекст личный.
– Ну, а чтобы мы не плутали в космическом пространстве, – продолжает Альберт, – есть твердые ориентиры. Дорожкин, что мы называем маяками во Вселенной?
– Маяками во Вселенной служат яркие звезды – цефеиды-гиганты.
– Чего он не сказал о цефеидах?
– Цефеиды – пульсирующие звезды. То угасают, то разгораются, – добавляет светлоглазый Урнов.
– А почему? – спрашивает Ирина.
– То, что звезда угасает и сжимается, означает, что внутри она начинает раскаляться. И когда будет перейден допустимый предел сжатия, то… скажем так: терпение звезды лопается, и начинается ее возрождение. Нет ничего проще, чем определить расстояние до цефеиды. Стоит применить пятую формулу.
Длинная рука Альберта поднимается и, четко постукивая мелом, пишет формулу на доске… Конец четверти, повторение пройденного.
* * *
– Да-а, Сергей Рудольфыч, изрядно воды утекло, – говорит Томин, сидя против Ковальского за столиком в кафе.
– И должен заметить, Александр Николаевич, течет она ужасающе быстро!.. Последний раз мы с вами встречались в местах лишения, вы приезжали из-за побега одного заключенного, помните?
– Багров. Да, Багрова я помню.
Ковальский озадачен суровым тоном Томина.
– Что, так и не нашли его?
– Нашел… – он потирает простреленное Багровым плечо. – А вы, Сергей Рудольфыч, еще поете? «О, дайте, дайте мне свободу!», а?
– Редко, Александр Николаевич. И свободу дали, и прошлое отрезал, а что-то не поется… Знаете, я ведь имел глупость на вас обидеться. Тогда был у нас разговор в колонии, вы, наверно, забыли…
– Отлично помню, Сергей Рудольфыч. Помню вашу исповедь о Наде из Львова. Что она ждала ребенка, вы собирались жениться. Потом закрутились с какой-то аферой, уехали… и попали за решетку.
У Ковальского удивленно шевельнулись брови: действительно все помнит инспектор.
– Понимаю обиду, Сергей Рудольфыч: вы просили разыскать ее и сообщить адрес, а я не сообщил. Но…
– Не надо, Александр Николаевич, – прерывает Ковальский, – не надо, какие оправдания! Я ведь сам нашел ее, дознался, где живет. Но было поздно: два месяца – два месяца! – как вышла замуж… И все-таки я туда поехал, – продолжает он, помолчав. – Стоял напротив дома, ждал. Увидел Надю с мальчиком, оба веселые. Рванулся подойти – и только тут спохватился: а что я могу ей предложить? Себя? Которому уже не шестнадцать и не дважды шестнадцать? Что у меня за душой, кроме судимости? Словом, ушел. То ли поблагородничал, то ли струсил. А ведь она любила меня, и там мой сын… Если б на два месяца раньше!
– Сергей Рудольфыч, – мягко говорит Томин, – два месяца ничего не изменили бы. Надя давно была не одна, брак был предрешен. Я не сообщил адрес, потому что не счел себя вправе. Вламываться в чью-то жизнь с прошлым…
Он умолкает, и Ковальский тоже молчит, потупясь, осмысливая услышанное.
– Что ж, – произносит он наконец, – по крайней мере не буду больше казниться. Значит, все верно. Избавил себя и ее от напрасного стыда.
– У вашего сына хороший отец, Сергей Рудольфыч.
– Рад за него… – Ковальский крепко сжимает пустую чашечку.
– Но горько… Ладно, оставим. Спасибо, Александр Николаевич. Вы торопитесь, или возьмем еще по чашечке?
– Давайте возьмем, время терпит.