О делах сатириконских киевлянин Булгаков был осведомлен вполне и достаточно. С начала 1910-х годов Киев захлестнула волна театрального сатириконства. Столичные "Кривое зеркало" и "Летучая мышь" часто и подолгу гастролировали в городе, конкурируя со множеством местных "театриков-миниатюр", пока летом и осенью 1918 года, собравшись в Киеве все вместе, они не учинили подлинную вакханалию кабаретного сатириконства. Яков Ядов, безвестный автор знаменитых песенок, зарифмовал этот разгул: "Пожелавши огорошить Киев множеством тирад, нас решил "обибабошить" кабаретный Петроград". Во время событий "Белой гвардии" Киев был сатириконски "обибабошен" – более точного, более выразительного словца и не придумать.
Основанный на счастливо угаданном "жанре времени", успех столичного "Сатирикона" искушал провинцию, и свой, местный "Сатирикон" появлялся то в Одессе, то в Екатеринославе, так что петербургские журналисты вынуждены были отрекаться от своих незаконных тезок, выяснять отношения с самозванными родственниками, судиться с пиратскими изданиями, превращать скандальную популярность своего журнала в сатирическую тему на его же страницах. В Киеве в 1910 году тоже появился свой "Сатирикон" – правда, не журнал, а кабаре, скорее даже просто "театр-миниатюр", прикрывшийся именем столичной знаменитости и претенциозным, модным жанровым определением. "Журнал "Сатирикон" не имеет к киевскому "кузену" никакого отношения" – открещивались петербуржцы. Театрик, оказавшийся не на высоте своего названия, быстро прогорел, незадачливый антрепренер скрылся, но был обнаружен в Ялте (подобно директору московского Варьете Степе Лиходееву). Сообщая о пощечине, доставшейся бывшему антрепренеру от поэта Якова Година, киевская газета с меланхоличе-ской объективностью добавляла: "Это тот самый Анчаров-Мутовкин, который сбежал из Киева после неудачной попытки насадить театр "Сатирикон"". Сюжет едва ли не булгаковский.
"Мне почему-то вспоминается, как ты когда-то на Андр<еевском> сп<уске> процитировал за столом стишок (Саши Черного, кажется): "Я в этот мир явился голым и шел за радостью, как все, кто спеленал" – или, м<ожет> б<ыть>, вру, но я хочу сказать, что мне очень грустно, что ухайдакали, верно, очень люди моего веселого, умного и доброго Мишу", – писал А. П. Гдешинский Булгакову из Киева 17 октября 1929 года, в год великого перелома всех костей общественного организма, сокрушения народных и личных судеб, в том числе – булгаковской судьбы.
Юный Булгаков по закону "избирательного сродства" уловил свою лирику в ламентациях Саши Черного, осмыслявшего противоречие между радостью и горечью бытия, между "духом веселым" и духом скорбным.
…Я в мир, как все, явился голый
И шел за радостью, как все…
Кто спеленал мой дух веселый –
Я сам? Иль ведьма в колесе?О Мефистофель, как обидно,
Что нет статистики такой,
Чтоб даже толстым стало видно,
Как много рухляди людской!..
Сатириконское стихотворение Саши Черного "В пространство" пришло к Булгакову на Андреевский спуск не из "Сатирикона", а из киевской газеты. На протяжении 1910–1911 годов сатириконцы Саша Черный, д-р Фрикен (С. Маршак) и Яков Годин совершили нечто вроде "заочной гастроли" в Киев, щедро снабжая местную прессу своими произведениями. Видно, пресловутая нелюбовь Булгакова к стихам не распространялась на создания сатириконской музы (или сформировалась позд-нее).
В доме номер тринадцать на киевском Андреевском спуске "Сатирикон" был семейным чтением. "Мы выписывали "Сатирикон", активно читали тогдашних юмористов – прозаиков и поэтов (Аркадий Аверченко и Тэффи)", – сообщала Надежда Афанасьевна Булгакова-Земская – К. Г. Паустовскому. Приглядывание молодого Булгакова к "Сатирикону" – не интерес провинциального оболтуса и белоподкладочника (каковым он никогда не был) к остроумию столичных прохиндеев, издевающихся над всем и вся, но глубоко идеологизированное обстоятельство писательской биографии. Обстоятельство, чреватое творческими преображениями. Восстанавливая интерьер булгаковского дома – для реального или "воображаемого музея" (по формуле Андре Мальро), – следовало бы найти в нем место для листов "Сатирикона" и отдельно изданных томиков сатириконцев. Они легли бы в экспозицию не просто бытовыми деталями, пусть даже достоверными и бросающими локальный колорит, но указанием на один из корней булгаковского генеалогиче-ского древа, ключами к происхождению мастера.
III
В доме Турбиных вино выпито, хмель еще не прошел. "На кресле скомканный лист юмористической газеты "Чертова кукла"… Глядят в тумане развязные слова: "Голым профилем на ежа не сядешь"!.."
В реальном Киеве 1918 года краткое время существовало юмористическое издание "Чертова перечница". "Чертова кукла" в булгаковском Городе – вроде бы то же самое, да не то. Булгаков здесь, как и везде в "Белой гвардии", рисует "с натуры", но особым образом, так что узнать можно, а утверждать – рискованно. "Историческое" превращено в "эстетическое".
В столовой Турбиных звучат стишки из "Чертовой куклы" – но из "Чертовой" ли "перечницы"? – а кто читает, не видать за "знаменами синего дыма":
Арбуз не стоит печь на мыле.
Американцы победили…Игривы Брейтмана остроты,
И где же сенегальцев роты?..Рожают овцы под брезентом,
Родзянко будет президентом.
И звучит, также неведомо чей, голос вынужденного одобрения: "Вот веселая сволочь!.. А-стра-умие, черт меня возьми!.. Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!".
Стишки подлинные, то есть не сочиненные специально для романа, а заимствованные из киевского юмористического издания осени 1918 года, из "Чертовой перечницы", доставленной в дом Турбиных под романным именем "Чертова кукла". Стишки поразительно похожие на "Советскую азбуку" В. Маяковского, которая будет написана год спустя. На те же буквы у Маяковского будут такие двустишия:
Антисемит Антанте мил.
Антанта – сборище громил.
Интеллигент не любит риска
И красен в меру, как редиска.Рим – город и стоит на Тибре.
Румыны смотрят, что бы стибрить.
Сходство легко объяснимое: ведь и "Советская азбука" В. Маяковского, и приведенная в "Белой гвардии" неизвестно чья сатирическая стихотворная азбука в равной мере восходят к одному и тому же образцу. Обе азбуки написаны "на мотив" и со всеми комическими приемами (дерзкий алогизм стыка между первой и второй строкой каждого двустишия, например) широко известной в ту пору, но совершенно неудобосказуемой гимназической азбуки, создания школярского фольклора. Той азбуки, "построенной на двустишиях, каждое из коих начиналось веским утверждением: "Японцы любят харакири" или: "Филипп Испанский был пройдоха", а кончалось строкой на ту же букву, не менее дидактической, но гораздо более непристойной", – по воспоминанию другого бывшего гимназиста, персонажа набоковского "Подвига". Читая в "Чертовой кукле" сочинение "талантливых мерзавцев", Турбины, несомненно, воспринимали его на фоне "первоисточника", памятного им по гимназическим коридорам. Поэтому для Турбиных оно было гораздо смешнее и острее, чем для читателя, знающего только "подражание", но не знакомого с "оригиналом".
И "Советская азбука" Маяковского, и азбука из "Чертовой куклы", угодившая героям "Белой гвардии", – произведения сатириконского толка. Более того, произведения, идущие вслед за примером "Сатирикона", который еще в 1909 году опубликовал "Азбуку для детей и литераторов", сочиненную на тот самый школьно-фольклорный мотив, с теми же пародийными ухищрениями. Три сатирических стихотворения похожи друг на друга до взаимозаменяемости, но где источник булгаковской цитаты?