- Вот я тебя выбелю на конюшне. Вытащите вон дурака! - обратился Пентауров к Белявке, и тот с помощью обоих будущих актеров поволок вон непризнанного трагика. Бонапарте заливался слезами и бессвязно выкрикивал что-то о своем сердце и о героическим даре, данном ему от Бога.
Пьяного заперли в чулане при людской, а Пентауров, вспомнив, что утром он получил записку от Лени, в которой она сообщала, что мать просит его приехать, приказал закладывать лошадей, и вороной шестерик, что птица, понес его по пыльной дороге в Баграмово.
Странные отношения существовали между Людмилой Марковной и ее сыном.
Трудно сказать - любила ли она его когда-нибудь, да и вообще любила ли хоть одно живое существо на свете, кроме своих мосек и Лени. Сын рано вырвался из-под ее жестокого крыла и зажил отрезанным ломтем, совсем не заглядывая в родные Палестины, и разве раза два в год - ко дню именин и рожденья матери, писал ей по казенному письму.
Старуха равнодушно прочитывала их и бросала и только все чаще и теплее стала поглядывать на игравшую у ее ног прехорошенькую крошку - сиротку с большими карими глазами в венчиках из темных ресниц. Крошка эта была Леня, одна из целой дворовой семьи уцелевшая от холеры и взятая по приказу Людмилы Марковны в горницы.
Как ни черства была по натуре Пентаурова, все же в маленьком уголке ее сердца теплилась потребность любить, и этот уголок всецело заполонила Леня.
Одно только несколько привязывало Пентаурову к сыну - гордость и честолюбие. Ей думалось и хотелось увидеть в нем что-либо блестящее и изумительное по карьере. Но когда и эта мечта разлетелась, как фарфоровая чашка, упавшая на пол, привязанность превратилась в пренебрежение.
Сверх обыкновения, приезда Владимира Дмитриевича ожидали на этот раз в Баграмове с нетерпением.
Людмила Марковна хорошо понимала, что смерть ее уже не за горами, и будущность Лени, дворовой Владимира Дмитриевича, тревожила ее с каждым днем все больше и больше. И в только что минувшую ночь, когда сердечные перебои заставили ее подняться с постели и ждать уже последней минуты, она порешила, не откладывая больше, вызвать сына и заставить его написать Лене вольную.
- Насчет пьес его глупых поговори, поинтересуйся, - советовала Лене Людмила Марковна в ожидании сына. - Шалый он, тут у него, - она постучала себя по лбу, - все винты разболтаны! Это ему понравится… Да про Бенкендорфа не вздумай поминать, - добавила она, усмехаясь, - не даст тогда ни за что документа! Козел ведь. А надо получить скорей… - Она вздохнула, и в это время на балкон, где шла беседа, влетела одна из приживалок.
- Приехали, приехали! - приседая и хлопая руками по согнутым коленам, возвестила она шипеньем Змея Горыныча.
Пентауров вошел с деланно-беззаботным видом и приложился к ручке матери: он всегда чувствовал себя несколько неловко под тяжелым, пристальным взглядом ее желтых глаз.
- Здравствуй, - ответила она. - Что, все игрушкой новой забавляешься, я слышала?
- Здравствуй, Леня!… - проговорил Пентауров, погладив по голове девушку. - Все хорошеет она у вас!
- Вот насчет ее я и хотела с тобой переговорить.
- А что именно?
- Что именно после обеда скажу: на все свое время есть; сейчас, видишь, стол накрыт, - обедать давайте!
С помощью Лени старуха перешла к длинному столу, сверкавшему белизной скатерти и фарфоровых тарелок, и все уселись за него.
Пентауров любил покушать, и отличный, заказанный по его вкусу, обед привел его в приятное настроение. Он пустился в рассказы о театре, о спектакле и в таких красках описывал все происходившее на нем, что если бы потребовалось дальше рассказывать о чудесах самой Индии - для нее уже ничего не осталось бы, кроме незначащих слов.
Людмила Марковна слушала молча и почти не ела, а только отщипывала по кусочку от всего, что ей накладывали в тарелку. Разговор поддерживала Леня, и ее спокойное внимание, ее дельные, полные большого знания литературы, вопросы и замечания поражали Пентаурова и привели его почти в восхищение.
- Ну, теперь и моему разговору с тобой час пришел! - сказала Людмила Марковна, отодвигая тарелку, когда окончено было последнее блюдо - крупная малина с густыми сливками. - Петька и вы все - вон! - обратилась она к лакею и скромно сидевшим на конце стола приживалкам.
Все лишние исчезли.
- Она твоя крепостная, а не моя, это тебе известно? - обратилась Людмила Марковна к сыну, кивнув на Леню.
- Да, да… - рассеянно ответил он, качая на ноже подставку для вилок и думая о вдруг пришедшем ему в голову соображении о перестановке явлений в "Стрелах любви".
- Я стара, умереть могу в одночасье, - продолжала старуха. - Леня мне та же дочь, и хочу, чтоб худо ей не было, когда меня не станет. Вы, все мужчины, дрянь, и девушку на вас оставить нельзя! Надо ей вольную.
- Да, де… это хорошо!… - отозвался Пентауров.
- Разумеется, хорошо! И дай ей ее. Это я требую!
- Конечно, дам, дам!…
- Нет, не дам-дам, а чтобы завтра же она была написана!
- Завтра? Но зачем так спешно?
- Затем, что умереть завтра оба можем.
Пентаурова передернуло: он не любил напоминаний об этой мировой неприятности.
- Что за мысли у вас, maman?… - недовольно ответил он. - Обещаю вам, что напишу!
- Завтра же? Смотри, умру без этой бумаги в руках - из гроба встану, приду к тебе за ней!
- Какие ужасы вы говорите, maman! - воскликнул Пентауров, незаметно для всех творя под столом на брюшке своем крестное знамение. - Хорошо, хорошо, завтра же напишу!
Людмила Марковна успокоилась.
- Ну, ну… послезавтра к обеду буду ждать! Теперь отдохнуть хочу, потом поговорим еще. Леня, займи его!…
Старуха улеглась в свое кресло, а Леня предложила Пентаурову взглянуть на приведенную ею в порядок библиотеку, которой тот еще ни разу не поинтересовался.
Библиотека помещалась наверху и занимала просторную комнату с круглым столом посередине, покрытым длинною, будто золотою скатертью. Вокруг него и у стен между шкафами стояли кресла и гнутый диван из красного дерева; обивка на них была тоже золотистая, под стать занавескам за стеклами шкафов и огромным шторам, спускавшимся от высокого потолка до полу.
- А и не узнать! - воскликнул Пентауров, остановясь в дверях библиотеки и оглядывая ее. - Да тут прежде и мебели никакой не было!
- Это я подобрала сюда из разных комнат, - отозвалась Леня, открывая шкаф. В нем ровными линиями вытягивались безмолвные ряды книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.
- Великолепно! - продолжал Пентауров. - Однако у тебя много вкуса, я вижу! Тут мечтать хорошо… писать… Что это? Державин, Дмитриев… Гм… скоро и я здесь между ними место займу!…
Он самодовольно выпятил вперед брюшко и при слове "здесь" похлопал концами пальцев по полке.
- То есть как? - спросила, не уразумев, Леня.
- Так! Вот пройдут мои пьесы на сцене - напечатаю их, - здесь им и место уготовано!
- Много их у вас?
- Порядочно. Одних трагедий двадцать!
- Это интересно! Но чего же больше - комедий или трагедий?
- Конечно, трагедий. Жизнь наша - это вообще почти сплошь трагедия. Комического в жизни мало!
Напыщенный вид и тон Пентаурова почему-то напомнили Лене приключение его у графа Бенкендорфа. Она закусила губу, чтобы скрыть улыбку.
- Хотите, я вам прочту что-нибудь? - предложила она, не зная, чем занять дальше своего собеседника.
Пентауров опустился на диван, откинулся на спинку и стал играть брелоками от часов, золотыми кистями свисавшими у него с обоих боков из жилетных карманов: тогда было в моде носить по двое часов.
- Прочти, прочти, я люблю послушать. Только путное что-нибудь… высокую трагедию!…
- Хотите "Федру"? - спросила девушка, вынув из шкафа небольшой томик в белой коже.
Пентауров состроил легкую гримасу.
- Ну, не первый это сорт; но ничего, читай, читай…
При первых же звуках ее голоса Пентауров насторожился: ему показалось, что Леня исчезла и перед ним заговорила незнакомая женщина, затаившая в сердце своем великое страдание и видящая то, чего не дано видеть простым смертным.
Леня читала без выкриков и пафоса, но каждое слово хватало в душе Пентаурова за какую-то, ему самому еще неведомую струну и заставило его сперва вынуть руки из карманов, затем выпрямиться и затаить дыханье.
- Леня, ты талант! - едва смог он пробормотать, когда она кончила монолог и опустила книжку, чтобы взглянуть на впечатление, произведенное ее чтением. - Сам Бог привел меня сюда! Ты - Эсмеральда! Воплощенная Эсмеральда! - Он потряс простертыми к ней руками.
- Что это за Эсмеральда? - с легким недоумением спросила девушка,
- Главная героиня из моих "Стрел любви". Боже мой, но какая дрянь Антуанетина! Чурбан она, кукла, дура!
Пентауров схватился за голову.
- Леня, ты должна играть Эсмеральду!… - решительно заявил он. - Без "но", без отговорок! - добавил он, видя, что девушка хочет что-то возразить. - Жив не хочу быть, если ты не сыграешь! Это цена твоей вольной! Без этого не отпущу тебя… Пожалуйста, пожалуйста, не возражай: я не люблю!
- Мне не позволит Людмила Марковна!… - проговорила, побледнев, девушка.
- А я документа не дам!
- Вы же обещали, Владимир Дмитриевич?