Марина согласилась: терять уже нечего, а в хлопотах и забыться легче, и новые впечатления опять же… Скоро она осваивалась в маленькой аккуратной комнатке, в баб Маниной избушке. К счастью, особой церемонностью хозяйка не отличалась, потому не стесняясь подряжала Марину то воды натаскать, то дров нарубить, то снег разгрести, зато к вечеру усаживала гостью за стол, и долго-долго рассказывала обо всем на свете, о покойном муже, о ставшем "городским" сыне, о Ровеньских обитателях, в том числе, и о Варваре Владимировне: "балаболит, балаболит, про дом и не вспомнит, куры, сад, огород, - все помимо, по ресторанам шикует, а потом побирается: "дайте то, дайте это", будто в городе купить не могла. Была б старая иль безрукая, - оно еще понятно. Дак нет вроде, и постарше бабки спину гнуть не бояться, а у Варьки - машина, дом лучший во всей Глуши, с постройками, сарайками, погребами…" Марина разговоры о матери сразу же пресекать стала. Она и сама Варвару Владимировну понять не сумела, - но мало ли кого как природа устроила. А баб Маня уловив такие строгости, даже уважение к жиличке почувствовала (не хочет мать в обиду давать), даже симпатию особую испытала, даже хозяйскую бдительность терять стала. Тут-то жиличка и выдала.
***
…Ночью снежная буря захлестнула бескрайнюю Глушь, лес выл, деревья трещали, небо сходило на землю, земля взрывалась снежными вихрями. Дверь в избу ходила ходуном, сотрясая мебель и окна и выстужая избу, и баб Маня не раз уже крикнула жиличке закрыть дверь, но ответа не было. Кряхтя, завернувшись в одеяла, с трудом встав на больные ноги, хозяйка сама отправилась закрываться, заодно и жиличку проведать. Но кровать Марины была пуста. На улице, еле слышный сквозь вьюгу, заходился воем и метался на цепи Живчик.
- Куда ж, тебя, дуру, понесло… - вернулась баб Маня в избу, и начала собираться на поиски: взяла фонарь, заветную бутылочку, оделась потеплее и, перекрестившись на всякий случай, отправилась в путь. Следы Марины уже занесло, но одуревший Живчик, стоило его спустить с цепи, опрометью бросился куда-то во тьму. "Сейчас и этот потеряется", - переживала баб Маня, и осторожно выбирая куда ступить, старательно вслушивалась в свист и треск. Наконец, сквозь завывания вьюги, еле различимый, послышался лай. Живчик, видно, боясь, что его не услышат, несся к баб Мане, но, едва завидев ее, обернулся, и снова исчез во тьме, словно торопя помощь.
***
Живчик лизал лицо Марины, и рыча и взвизгивая разрывал уже укутавший ее снег. "Ну дуреха, ну учудила! - причитала баб Маня, пытаясь влить в рот жилички содержимое заветной фляжки. - Глотай, глотай же! Горе луковое!" Зелье было злым, жгучим, но скоро сквозь слипшиеся на морозе ресницы, сквозь выступающие от боли и рези слезы, Марина начала различать неясные, расползающиеся и дрожащие силуэты своих спасителей, старого да малого, кинувшихся следом за ней, вдруг ополоумевшей в своей тоске по Алому.
Кружить-то Марина кружила (чтоб на единственную остановку выбраться и на утреннем автобусе до вокзала добраться), да недалеко ушла, - в ближнем от Ровенек леске и сбилась. Пыталась овражек заснеженный обойти (вот уж утонешь, так утонешь, - до весны концов не найдут), но то ли рассчитала не так, то ли вьюгой обманулась, с прежней тропинки сбилась, новой не нашла, в снег проваливаться стала, а выбираться-то тяжело, да и идти непросто. Против такого-то ураганища! В курточке и джинсах! Руки-ноги закоченели: слушаться перестали, - за ветку не зацепиться, кочку не обойти. Ткань заледенела, греть не греет, во все стороны топорщится, - ветром только сильнее сносит. Вот и провалилась, так что выбраться не смогла. Поначалу растираться пыталась. Да пока руки растираешь, ноги деревенеют и от боли горят, а как за ноги возьмешься, - нагнешься, так всю шею и спину ледяным ветром да болью шпарит. Дрожь с ознобом по всему телу гуляют, а в душе буря поднимается: на ветер этот орать хочется, на бессилие свое, на себя, - только Марина и ругаться-то толком не умела, разве чужими словами: "ну Мрыська! ну тварь! камнями таких забивают!.." Согреться не согрелась, но полегчало вроде, будто притупилась боль, вместе с чувствительностью, с ощущением себя, но притупилась. А глаза закрыть? - так уж и не видишь, как земля дыбится, только в глазах - серо и красноватые мушки мелькают, и в сон клонит…
… и синее, синее небо мерцает блаженной негой, синие, синее волны качают ее как дитя, и где-то внизу, под лаской бездонной, ласкающей сини, струятся весенние травы по легконравным ручьям. И чистые звуки льются, сливаясь с волнами сини, и в сердце, искрясь, играет трепетное тепло. Свобода на кончиках пальцев… И в каждом мгновении - вечность… И губы, нежнее, чем бархат, и солнечный привкус их…
Кто знает, до каких снов доспалась бы, если не баб Маня с Живчиком. Нашли, раскопали, кое-как обратно, в избу оттащили. Тут уж баб Маня не деликатничала: такой бранью разразилась, что Марина чувствовала, как у нее уши горят. И жиличку, и Варьку, и дурные времена, и Живчика, - всех помянула, никого не пощадила. Марине от радости смеяться хотелось, и в восхищении перед изощренным филологическим потоком - замереть, а все тело болело, ломило, ныло… Как бы и заснула, если б ни баб Манины травки!
***
…Белый густой, всепроникающий свет заволакивал всю комнату, и только несколько синевато-прозрачных лучей с серебрящимися в них пылинками указывали куда-то в угол. Там, прежде незамеченные Мариной, висели иконки. Одна казалась на удивление знакомой. Полуопущенное женское, почти девичье лицо, красная, с длинными рукавами, одежда, прикрытая чем-то синим. "Господи, когда ж я поумнею! Когда ж по-человечески жить начну! Болтаюсь как это… в этом…", - расстраивалась Марина, не в силах отвести глаз от осиянной голубыми лучами иконы. Даже поближе подойти думала, но стоило ей двинуться, - и все тело обожгла такая боль, что Марина безвольно рухнула обратно. Но именно в этот момент, болезненно скрюченная, она вдруг почувствовала… свободу… исцеление от той нежности, той физической, чувственной памяти, которая влекла ее к Алому. Холод выморозил их, оставил где-то там, в заснеженном леске… И белый свет, как живая вода, как чудотворное миро, врачевал душу, восставляя ее к жизни.
- Очнулась? - появилась в дверях баб Маня и присела рядом. - Ты чего ж удумала?
- Да… натворила… Вы уж простите.
- Да простить-то, чего ж… Бог простит, а ты дурь эту выкинь. Слышь? Дурные мысли - плохие советчики.
- Обещать-то оно… Постараюсь, баб Мань! Честное слово, постараюсь! … А что это за иконка, - не вытерпела Марина, указывая на лик той самой женщины.
- Это? "Умиление…"
- Умиление? Не слышала.
- Ну… Богоматерь это.
- Совсем девочка.
- Дак 14 ей тута. Архангела Гавриила слушает вишь…
- Хорошо. Без геройства… Тихо.
- С умилением и слушает… Глянулась иконка-то?
Марина чуть кивнула.
- Ну, и забирай.
- Неудобно, баб Маш!
- А по ночам c тоски бегать - удобно? Возьмешь! И без разговоров.
- Спасибо вам! Если б не вы…
- Я!… Ты цуцке спасибо скажи, такой вой поднял… Жалко выгонять будет…
- А я его с собой заберу. Правда, ехать придется электричками.
- Оно, конечно, и подольше, и подороже выйдет. Но я уж спокойна буду. И денег, если надо добавлю, из тех, что ты за постой платишь. А как доедешь, оклемаешься, - напиши. Я ж не Варька, - волноваться буду.
Валяться пришлось недели две. И, хотя обморожение оказалось довольно серьезным, благодаря баб Маниным заботам и травкам, сердоболию местной бывшей фельдшерши и живучести молодого организма, - дело быстро шло на поправку, но все-таки требовало времени, и Марине, хоть и хотелось без устали благодарить своих спасителей, приходилось лежать, уставясь в окно и думать, думать, думать. Она вспоминала свою жизнь, вспоминала всех кого любила, - бабушку, маму, Соню, Алого, - и думала.
И казалось ей, что у каждой любви - свои прирожденные ей свойства. Любовь к матери горчила, к Алому - завораживала и пьянила, к Соне - дарила жизнелюбием, к бабушке - добротой и мудростью. В этих-то свойствах, оттенках и тонкостях, в умении их отгадать и понять, Марине еще разбираться и разбираться. Вот жизнь и учит, - то один урок преподаст, то другой. Глядишь, под конец чему-нибудь и научит. Не поздновато ли будет?
Встреча третья. Глава 20. Успокоение
"Не можешь ты поступиться нашим счастьем из-за сущего пустяка! - привыкший к их взаимочувствованию, мысленно поторапливал Алексей. - Хватит! Не сходи с ума! Я же жду. Ты ведь знаешь, что жду. Пообижалась, - и будет…"
Прошли новогодние праздники, отзвучали Рождественские литургии, дни становились длиннее, птахи - беспокойнее. Алексей то и дело заходил на Васильевский проверить не вернулась ли Марина. В комнату он не заходил (неудобно без нее), просто звонил в дверь, надеясь услышать быстрые шаги, увидеть ее счастливый взгляд, чтобы простить ей все сразу: и боль ненужной разлуки, и долгие бессонницы, и манеру пропадать из его жизни без всякого объяснения… А ее все не было.
Иногда ему казалось, что она уже в городе или по дороге в город, иногда становилось страшно от мысли, что он потерял ее навсегда, и он шел в "их" кафе или бродил от остановки к остановке, засыпая на скамейках, в подъездах, теряя человеческий облик, и все чаще рядом с ним появлялась неопределенного возраста блондинка, известная василеоостровцам раскрепощенностью своей женской природы и сердечной участливостью к представителям мужеского пола.
Что до Марины… В феврале-марте ее еще видели с пегой неуклюже-косолапой, вислоухой собакой. Потом в квартиру, где она жила, приходила-уходила масса народу. А уже в апреле в ее комнате жил какой-то любитель выпить и радушный хозяин для клиентов дворовой, прямо под окном, помойки.