- А с каких пор нам повод нужен? - погладил тот ее руку. Всю дорогу он представлял, как она обрадуется этой помолвке, счастливая, ласковая, благодарная. И вдруг - дерганья, нервные интонации… Кому как не ему знать: уж если женщина жаждет любви, - скрывать этого не будет! Да и зачем? Вон Татьяна! жаждала так жаждала, - весь город знал, весь зал любовался! А Марина? Ну как ей объяснить, что мужское самолюбие - дело обычное, ну хочется иногда, чтоб весь мир видел, как ты любим и желанен, чтобы тот же Толян слюнки глотал… Эгоизм? - разве чуть-чуть, торжества ради! Вполне допустимый, вполне понятный. Ему ли не знать, не восхищаться полнотой и накалом Марининой любви! Ему ли не знать, какой жаркой и страстной бывает эта любовь! О! Он единственный посвящен в эту тайну! Не первый, второй, третий - единственный! И готов служить этой тайне как жрец, как избранный. Но жрецу Богиня нужна, чтобы все глаза на нее, а Марина… - Мариш, скажи что-нибудь… - почти расстроился Алый.
- Я скажу! - вмешался Толян, вернувшись в исходное, сидячее положение. - За любовь!
К вину, и алкоголю вообще, Марина относилась спокойно, точнее, никак не относилась. Сок - и тот вкуснее. Но слишком уж не заладилось с этой помолвкой, а ребята старались, готовились: цветы, угощения, подарок даже… Да и повод вроде серьезный, прямо к ней относящийся. Марина зажмурилась и… бр-р-р, - выпила.
- Между прочим, в России обычай был: невеста угощала гостя чарочкой водки, а гость целовал ее в уста сахарные, - зачем-то сообщил Толян.
- Пусть он уйдет, - испуганно прошептала Алому Марина. - Пусть уйдет.
- Да брось ты! Ну, обалдел мужик… Ты, вон, какая! Как не вздуреть!
- Товарищи жених и невеста! Вы целоваться будете? Или помолвка отменяется? Невеста-то, похоже, не готова. А на свадьбе пред честным народом, как?
- Пред честным народом как раз легче, - буркнула Марина.
- А какая разница? - подбадривал ее Алый. - Нам-то что? Ты ж моя…
- Не хорошая я, не хорошая! - оборвала его Марина, чуть не плача. Ей хотелось убежать, пропасть, провалиться: что-то нехорошее, пугающее носилось в воздухе, но что, почему - она не знала.
- Не хорошая… Замечательная! Чудная! Восхитительная… - шептал, успокаивая Алый. - Просто разволновалась, не ожидала, устала… - ворожил он, осыпая ее солнечными бликами лучистых полуулыбок, обволакивая сиянием небес и волнами нежности. Воля оставляла разум Марины, покоряясь горячему шепоту… - Не бойся любить, не бойся быть любимой… - заклинал голос Алого, шелестели цветы, глухим эхом вторили утонувшие в зарослях заделанных трещин стены, "не бойся…"… и чей-то голос шептал "Манон"… Нежные пальцы Алого скользили по ее плечам, шее, отводили длинные локоны, расстегивали крохотные пуговички… и еще чьи-то пальцы. Хмель окутывал сознание, мысли туманились… "радоваться надо… немногим такое счастье дается…"
И свет погас, и запахло свечами… С потолка на стены, на покрывало, на чайную розу шелковистого платья, поползла, оживая, многолапая тень… разинув много- и гнилозубую пастью… Что-то шелестело, шуршало, слетаясь на покрывало… что-то похожее на стаю, на черные всполохи, желтые отсветы… на извивающуюся, на красном, серую массу… на двух прислужников с мутными водянистыми взглядами… на приготовления к дикому ритуалу… И нужно было бежать, но ужас парализовал тело. И нужно было кричать, но, как ни разевала Марина рот, как ни напрягала горло, - только и вырвалось срывающимся хрипом: "Алеша, Алый, Аленький…" Прислужники переглянулись и сгинули. В комнате снова стало светло, монстр исчез, не успев ее поглотить, негромкая музыка сменилась шипением, кто-то в коридоре негромко разговаривал, кажется, ругался, уходил, возвращался, но все уже было не то, - не те время и пространство, куда запросто, как к себе домой, возвращался Алый.
Ночью у Марины начался жар, на следующий день добавились бред и метания. Все выходные Алексей, как заботливая нянька, поил ее сладким чаем и пичкал оставшимися яствами и беспомощными то ли утешениями, то ли оправданиями: ну ничего ж не случилось, Мариш! ничего такого, чтобы стоило твоих нервов. Дурацкая шутка - и только. Но лучше не становилось. Ни ему, ни Марине.
***
Выздоровление шло тяжело. "Вы что, не хотите поправляться?", - задумчиво спрашивал врач. Марина хотела, но для этого нужно было скинуть кошмар случившегося, извести, изгнать его. Меж тем Алексей как будто боялся оставить ее одну, заботился, переживал, а Марина даже благодарности не чувствовала - только холод однажды разверзнувшейся бездны. Но разве виновато солнце, что греет, разве виновато небо, что манит? Разве виноват был Алеша в ее ненормальной, болезненной привязанности к нему?
Встреча третья. Глава 19. Деревня
Близость и глубина бездны могут так заворожить человека, что он уж и не заметит, как его корпус подастся вперед, а рука оставит спасительную зацепку, и что-то в нем даже обрадуется плавному соскальзыванию. Потому-то и разница между приближением к бездне и самим падением - невелика. И если уж повезло удержаться на самом краю, - впейся пальцами в камни, в трещинки, ямки и ползи прочь… Не оборачиваясь, не размышляя, цепляясь, хватаясь, царапаясь, - ползи. Как слепой червь - ползи. Пластайся мхом или плесенью - только ползи.
Как наркоман или алкоголик, измученный собственной слабостью, стремится попасть в ту жизнь, где нет места гибельным соблазнам, так и Марина решила бежать туда, где никто, а главное, Алексей, не станет ее искать, - в деревню Ровеньки, где, по сведениям справочного бюро, жила Варвара Владимировна. В другой раз побоялась бы и комнату оставлять, и на новой работе себя так вести. Но ужас прошедшего не отпускал. Заполонив однажды ее жилище, он пропитал собой его стены, потолок, матрасик, по вечерам поблескивал в оконных стеклах, крался тенями, витал в воздухе. Бездна, явленная в тот страшный вечер, никуда не делась, - затаилась, чтобы однажды совсем поглотить Марину. Жить в постоянном ожидании гибели, ничего не делая, не понимая, как защищаться, было свыше ее сил. Даже бездомничать, - казалось ей теперь, - и то легче. С работой если что, вывернется как-нибудь - не привыкать. Но в издательстве, как ни странно, пошли навстречу, - слишком ко двору пришлась новая корректорша. Даже за комнатой приглядеть согласились. И однажды, темным зимним утром Марина, не совсем еще здоровая, исчезла с Васильевского.
***
Остановилась Мрыська в поселковой, при райцентре Глушь, гостинице. Заявляться пред ясны очи Варвары Владимировны без предупреждения, ничего не обдумав заранее, было опрометчиво. Вряд ли матушка такой встрече обрадуется. Но Марина и ехала не за радостями и не к матушке, а как те животные, что заболев, убегают подальше от логова, чтоб, если повезет, выздороветь, - ехала изживать свою зависимость, воспоминания, видения, кошмары и… любовь. И если некоторые вопросы временных переживаний легко решались с изменением пространственных впечатлений, то вот с любовью… - что с ней вообще решать можно?
Обратить в ненависть? Этого Марина никогда понять не могла. Однажды увидев в человеке, в душе его отсвет той высочайшей гармонии, к которой непроизвольно стремится каждый человек, отсвет, открывающийся любящему взгляду, - как можно возненавидеть. Что возненавидеть-то? Гармонию? Любовь? которая, смогла придать свой смысл всему, что было до нее, прорасти в сердце, осиять душу! Или душу тоже возненавидеть? И все, что радовало любящую душу? И линии Васильевского острова? И серебристое озеро-купель в колыхании парковых зарослей? И 10 сонату Бетховена? Упереться в свою боль, и восставить ее выше всех истин? И всю-всю жизнь свести к пережевыванию обид? И что от такого пережевывания? - добрее станешь? мудрее? простишь человеку, что он - человек, а не ангел во плоти? а ты-то ангел? У Алексея своя жизнь, свои представления о возможном… Как у любого живущего. Как и у нее. И если сама где-то сглупила, ошиблась, не предусмотрела - кто виноват? Вроде, никто, но что-то же произошло, что-то жуткое, необратимое, такое, от чего она бежала, от чего сам вид Алого, мысли о нем стали невыносимы. Но сколько Марина не "перематывала" прошлое, - каждый раз убеждалась, что все повторилось бы один в один. В каждый миг она бы вела себя так, как вела. И снова бежала бы туда, где ничто не напоминало бы об Алом, и, увы! не отвлекало от мыслей о нем. Но однажды к ней постучались:
- Ты что ль Варькина дочь? - любопытствуя, поблескивала глазами красноносая, в лихой подростковой шапочке, в легком пальто и валенках, пожилая женщина.
- Я, - удивилась Марина, жестом приглашая гостью зайти и предлагая стул.
- Я баб Маня. Познакомиться пришла, - тяжело села она. - Варька-то как узнала, что ты здеся, сразу куда-то смылась. Странно… Дочь ведь.
- Все мы странные, - вздохнула Марина. - К тому ж я без предупреждения… Как снег на голову. Вы-то как узнали? Мы ж не знакомы?
- Дак деревня тут. Все все знают. Ты вон селилась, паспорт показывала. А к вечеру вся Глушь знала… Дак за знакомство?! - вытащила баб Маня фляжку.
- Не…
- А я выпью, - и лихо клюкнула из горлышка. - Теперь, рассказывай! Чего приехала?
- Так…
- Ну-ну… Не беременна, часом?
- Не… Просто одной побыть надо…
- Одной скучно. Чего одной? Ты ко мне перебирайся. Я и брать меньше буду, и случись что, - рядом. Перебирайся! Мне ж, кроме Живчика, и поболтать не с кем.
- Живчика?
- Дак цуцка у меня. То ль больной, то ль калечный. В лесу нашла, думала, дохлый, а смотрю, сам из леса выходит. Шатается, падает. Не гнать же дуренка на зиму глядя. Весной выгоню, чем корм переводить. А пока живет… Живчиком назвала, конуру обустроила, а он волчком смотрит.
- Интересно…
- Вот и посмотришь. И по хозяйству поможешь. Все веселее, чем так-то…